Моя участь была тяжелей поначалу, зато потом, к концу, оказалась легче. На аукционе, как они называют торг, я достался богатому плантатору по имени Смит, а со мною и третий наш англичанин, с которым мы вместе бежали и к которому Джек привел меня, когда мы направлялись в Данбар.
Отныне мы стали друзьями по несчастью, нас обоих должны были отвезти вверх по речушке, или ручью, впадающему в Потомак, примерно за восемь миль от этой большой реки. Отсюда нас отправили на плантацию, где вместе еще с пятьюдесятью невольниками, в том числе неграми и прочими, нас отдали в распоряжение надсмотрщика, распорядителя, или, как еще говорят, управляющего плантацией, который постарался внушить нам, что нам предстоит грубая, тяжелая работа, поскольку именно для того плантатор и купил нас, а не ради наших прекрасных глаз. Я заметил ему весьма смиренно, что, уж коли по воле нашей злой судьбы мы оказались в столь плачевном положении, нам ничего другого и не остается ждать, мы только хотим, чтобы нам объяснили, в чем будет состоять наша работа, и дали бы время привыкнуть к ней, ибо к тяжелой работе мы не приучены. И еще я добавил, что, если бы ему стало известно, каким предательским путем нас заманили сюда, быть может, тогда он бы понял суть дела и, по крайней мере, не отказал бы нам в нашей скромной просьбе. Я говорил так взволнованно, что возбудил его любопытство, и он осведомился о подробностях нашей истории, которые я ему щедро изложил, несколько приукрасив в свою пользу.
История эта, как я и рассчитывал, растрогала его, однако он заявил нам, что потрудиться на хозяина нам все равно придется, что он надеется, мы будем выполнять работу, как положено, о чем он уже говорил нам, и что он не может освободить нас от нее, каковы бы ни были на то причины. Итак, нас отправили на работу и в самом деле тяжелую; нам вообще худо пришлось и с жильем, и с едой, и с работой. Последнее было для меня совершенно непривычно, а скудость пищи я переносил довольно легко.
В этот период моей жизни у меня было достаточно времени, чтобы оглянуться назад и оценить все, что я успел сделать, хотя мне и нелегко было судить беспристрастно, да и совесть моя помалкивала, все же мне не давала покоя мысль о том, что несчастье произошло со мной по велению некоей указующей силы как наказание за грехи юных лет, причем мысль эта нашла подтверждение еще в одном. Мой хозяин, чьим невольником я стал, был человеком состоятельным и пользующимся известностью в своей стране, у него было очень много слуг как негров, так и англичан, всего, я полагаю, что-то около двухсот; среди такого большого числа людей каждый год кто-то дряхлел и терял способность работать, у других кончался срок - и они уходили, кто-то умирал, так или иначе общее количество их снижалось бы, если бы ряды их не пополнялись новичками, что и вынуждало его ежегодно покупать все новых невольников.
Как раз во время моего пребывания там из Лондона пришло судно с невольниками, среди них находилось семнадцать ссыльных преступников, некоторые с выжженным на руке клеймом, другие без клейма. Восьмерых из них мой хозяин купил на весь срок, помеченный в документе на высылку - кого, соответственно, на долгие годы, кого на несколько лет.
Хозяин наш занимал в этих краях видное положение, он был мировым судьей, однако на плантацию, где я работал, редко наведывался. Когда же новая партия невольников высадилась на берег и была доставлена на нашу плантацию, его милость тоже приехал, чтобы, так сказать, торжественно принять их и составить себе о них впечатление. Их всех привели к нему, и прежних невольников тоже, среди них был и я в качестве стражника, чтобы поглядеть за ними и, после того как он осмотрит их, отвести на работу. Невольники были доставлены под присмотром матросов с судна, с ними прибыл и второй помощник капитана, он-то и передал их нашему господину вместе с бумагой на высылку, о которой уже шла речь.
Прочитав бумагу, его милость стал выкликать одну за другой их фамилии и повторять каждому приговор, давая им понять, что ему известно, за какие преступления их сослали. Он очень серьезно разговаривал с каждым в отдельности, чтобы они осознали, какую милость им оказали, избавив от виселицы, которая положена им по закону за их преступления, такие тяжкие, что сначала их приговорили не к ссылке, а к повешению, а также, что только в ответ на их прошение и смиренную просьбу о помиловании им была пожалована ссылка.
Следом за тем он объяснил им, что они должны видеть в жизни, которую им предстоит начать, как бы второе рождение, что ежели они намерены проявить усердие и рассудительность, то по конституции этой страны они могут рассчитывать (по окончании срока, к которому их приговорили) на поддержку в приобретении собственной плантации; лично он сам, коли будет жив-здоров и убедится, что они отслужили свой срок верой и правдой, поможет своим бывшим невольникам в их жизненном устройстве - таково его всегдашнее правило, - согласно их заслугам и поведению. У них будет случай познакомиться кое с кем из местных плантаторов, которые ныне благоденствуют, а когда-то были его невольниками и находились точно в таком же положении, как они сейчас, и прибыли сюда из того же места, то есть из Ньюгетской тюрьмы, некоторые с тем же клеймом на руке, а теперь они почтенные люди и пользуются всеобщим уважением.
Среди вновь прибывших невольников он выбрал юношу не более семнадцати или восемнадцати лет от роду, в бумагах которого говорилось, что, несмотря на свой юный возраст, он уже закоренелый преступник, которого не раз судили, однако он получал отсрочки и помилование и продолжал оставаться неисправимым карманником; преступление, за которое его теперь отправили в ссылку, заключалось в том, что он украл у купца из кармана бумажник, или бювар, где хранились векселя на крупную сумму, по некоторым из этих векселей ему удалось впоследствии получить деньги, однако, отправившись однажды с одним из этих векселей на Ломбард-стрит к ювелиру за деньгами, он был задержан, поскольку о пропаже векселей было заявлено, и за это тяжкое уголовное преступление его приговорили к смерти; так как он слыл неисправимым преступником, приговор был бы непременно приведен в исполнение, если бы сам купец, которого он просил и умолял, не добился, чтобы его сослали при условии, что он вернет все остальные векселя, что он, разумеется, и сделал.
Наш хозяин долго беседовал с этим юношей, он сказал, что просто поражен - такой молодой, а уже так долго занимается воровством, что справедливо заслужил название закоренелого преступника, ибо, несмотря на порку, которой он подвергался два, а то и три раза, и тюремное заключение, выпавшее на его долю тоже не единожды, а несколько раз, и клеймо на руке, он все равно не исправился, ничто ему не помогло. Он прочел юноше страстную проповедь, сказал, что господь бог не только уберег его от виселицы, но оказывает сейчас новое благодеяние, убрав с его пути все соблазны и давая ему возможность зажить честной жизнью, о которой, быть может, он прежде и не ведал; пусть какое-то время ему придется поработать в поте лица, однако он должен смотреть на это, только как на период ученичества - на обучение честности, которая поможет ему обрести себя и начать затем достойную жизнь.
И еще он добавил, что пока он остается невольником, ему не будет случая заниматься мошенничеством, но и потом на свободе у него даже искушения не должно возникнуть вернуться к этому. Так, после долгих еще наставлений и добрых советов ему и остальным всех невольников наконец отпустили.
Меня до глубины души растрогали речи нашего господина - и понятно почему, ведь они были адресованы молодому мошеннику, вору от рождения, подобно мне обученному лишь одному - как обчищать чужие карманы, и мне казалось, все, что мой господин говорил, было обращено ко мне, иногда у меня даже мелькала мысль, что воистину мой господин необыкновенный человек, если так точно знает про все, что я успел натворить в жизни.
Каково же было мое удивление, когда, отпустив всех остальных невольников и, указав на меня, господин сказал своему управляющему: "Приведите ко мне вон того молодого человека!"
Я работал здесь уже целый год, причем так усердно, что управляющий, он же главный надсмотрщик, хвалил мое поведение даже чрезмерно, а может, и вправду был им доволен, и все же я перепугался до смерти, услышав, что меня громко вызывают, потому что так обычно вызывали только тех, кто провинился и кого ждал кнут или другое какое наказание.
Я вошел к нему, чувствуя себя настоящим преступником и, наверное, так и выглядел, словно меня застали на месте преступления и призвали к ответу пред лицо правосудия. Итак, я вошел, то есть меня привели к нему, во внутреннюю часть дома, в его гостиную; с прочими он беседовал обычно в большой приемной, где он восседал, словно господин судья или вице-король на троне.
Так вот, повторяю, когда я вошел к нему, он приказал своему управляющему покинуть нас; я остановился в дверях, как был, совершенно голый до пояса, с непокрытой головой, в руках мотыга (то есть прямо с работы), он велел мне положить мотыгу и подойти поближе; он показался мне не таким устрашающе-суровым, как раньше, а может, мне просто иной представлялась его внешность, чем было на самом деле, ибо мы часто судим о вещах не по их истинным достоинствам, но по первому впечатлению.
