— Марья Тихоновна, вы бы сказку сказали! — посмотрит Котофей из-под очков на хозяйку глазом.
Хозяйка как вошла в комнату, как встала у теплой печки, так и стоит молчком: некому разогнать тоску, — ей тоже не весело.
Кот и раз позовет, и в другой позовет и только на третий раз начинается сказка. И уж такие сказки, — не переслушаешь.
Клоп тебя кусает, блоха точит, шелестят по стене тараканы, — ничего ты не чувствуешь, ничего ты не слышишь: ты летишь на ковре-самолете под самым облаком, за живою и мертвою водой.
Это ли ветер с Моря-Океана поднялся, ветер ударил, подхватил, понес голос далеко по всей Руси? Это ли в большой колокол ударили, — и пасхальный звон, перекатываясь, разбежался по всей Руси? Прошел звон в сырую землю. Воспламенилось сердце. И тоска приотхлынула. Земля! — земля твоя вещая мать голубица. А там стелятся зеленые ветви, на ветвях мак-цветы. А там по полям через леса едет на белом коне Светло-Храбрый Егорий. Вот тебе живая вода и мертвая. И не Марья Тихоновна, Василиса Премудрая, царевна, глядит на Кота.
Так сказка за сказкой. И ночь пройдет.
За зиму Котофей ни одной сети толком не сплел, все за сказками перепутал и узлов насадил, где не надо. Охотник был до сказок Котофей, сам большой сказочник.
А пришла весна, встретил Котофей с хозяйкой Пасху, разговелся, и понесло Котофея в другие страны, не арабские, не турецкие, а совсем в другие — заморские.
Скриплик
Я не знаю, слыхали ли вы или кто из вас видел — идете вы лугом, вьются-рекозят стрекозы, вы наклонились — тише! в стрекозьем круге на тоненьких ножках, сухой, как сушка, сам согнулся, в лапочках скрипка.
Или на теплой весенней заре, когда жундят жуки, идете на жунд — в жуковом вьюне мордочку видите? Тшь! — скрипочка пилит жуком и в такт хохолят два хохолка.
И в лесу посмотрите, откуда? — пичужки чувырчут — лист не шелести! — в листьях меж птичек со своей скрипкой, узнали? — да это скриплик.
Все его знают — и звери и птицы, всякий жук зовет:
— СКРИПЛИК —
Учит скриплик на скрипке пению птиц, стрекоз рекози, ремезов ремези, жуков жунду, кузнечиков стрекоту, а зайчат мяуку, а лисяток лаю, а волчат вою, а Медведев рыку.
В лугах всякая травка ему шелковит, в лесу светит светляк.
Хорошо по весне, когда птицам слетаться в старые гнезда — идет мордочкой к солнцу со своей со скрипкой, не забудет, обойдет он все гнезда, кочки, норы, норки, берлоги: скоро пойдут у зверья и птиц дети, надо учить.
Я не знаю, слыхали ли вы, кто из вас видел, — учатся звери и птицы и всякий мур и стрекоза, как учится и человек.
Чур
От березы к трем дубам долом через бор
к грановитой сосне —
на меже
чурка старая лежит,
в чурке — чур:
мордастенький, кудластенький
носок — сморчок,
а в волосе, что рог,
торчит чертополох.
Эй ты, чур-чурачок-чурбачок,
— Чур меня, чур!
Нужен чуру глаз да глаз, не проморгай:
что ни час, то беда; ни година — напасть
неминучая.
Вор —
вырвет чурку вор! — Чур зачурился да хвать…
— Чур меня, чур!
А руки сведены и сохнут, как ковыль:
забудешь воровать.
На чурке чур заводит зоркий глаз.
Сердечный друг, постой, не задремли…
Коса —
Звенит коса, поет и машет, машет так —
лязг-лязг по чурбану! — Чур на дыбы да за косу…
— Чур меня, чур!
И вострая изломана, коса моя, коса,
Не размахивайся скоса.
На чураке свернулся чур, хоть чуточку всхрапнуть —
от зорь до зорь
и за лазореву звезду
на стороже стоять
да спуску не давать:
без пальца рука,
без мизинца нога
с башкой голова.
Эй ты, чур-чурачок-чурбачок,
— Чур меня, чур!
Клад присумнится, не рой,
чура зови — знает зарок…
Вон ворон —
«крук» — крадется Корочун — кар-кар…
— Чур меня, чур!
Чур: чрр! — и «крук» за круг: крр-крр…
Спасибо, чур — чтоб лопнул Корочун:
ни дна ему и ни покрышки.
Ве́щица[299]
1
В Гадояде[300], в стране стеклянной[301], царствовал некогда могучий царь по имени Геген с царицею Марогой[302]. Родила ему царица Марога шестерых сынов и таких красавцев — загляденье.
Славно царство Гегеново, не сосчитать богатств, золотой казны и скота и тучных нив.
Привольны поля — не окинет глаз.
Там пахали железной сохой до самого моря, вышина борозды — целая сажень. А лес что в небе дыра, нет деревца кривого в лесу. Завернулись золотые бережки по рекам и по светлым озерам.
Дивности исполнена стеклянная Гегенова страна. И было все поживу, подобру да поздорову: ели, пили, кручины над собой не ведали.
И вот в некое время, как снег на голову, нашло на царство страшное войско комариное, ввалилось войско в Гадояд, пошло потоптом: хочет, голодное, крови пососать.
Скликнул царь Геген своих бояр и дружину и всяких людей, ударил всей стеклянною силой и одолел войско комариное. Старого комара, комариного начальника, царя их, в темницу посадил заключенную, в глубокую яму.
И взмолился из темницы старый комар, говорит царю:
— Дай мне твоей крови пососать! Запечется тело твое, что еловая кора, погибнешь сам, и все твое царство погибнет. Дай мне твоей крови пососать!
Слыша такие слова и угрозы, разгневался царь, шлет палачей, велит казнить комара немилостиво.
И день казнят и другой казнят, — выломали руки, выломали ноги, порют грудь по живот, три дня казнят, не могут извести комара. На третьей вечерней заре извели комара, — погиб комар. На третьей вечерней заре из-за холодных гор показалась Ве́щица:
— Эй, Геген, ты выведи детей своих к холодным горам, зарежь детей, нацеди горячей крови их, помажь голову старому комару, эй, царь Геген!
Посмеялся царь словам Ве́щицы, устроил пир и пировал всю ночь.
А наутро не стало царских детей — шестерых сынов.
Схватился наутро царь, посылает в погоню гонцов. И вернулись гонцы, не вернули царских сынов.
2
Всякий день — на молоду и под полн, на перекрое и на исходе месяца[303] показывалась Ве́щица из-за холодных гор.
И горе тому, на кого упадал ее глаз.
Она смыкала уздою уста, высасывала душу и оставляла одни глаза на немилый свет, на постылую землю.
И горе тому, кто отзывался на ее оклик.
Она входила, ложилась в сердце и щемила сердце неведомой тоской, недознаемой грустью, недосказанной кручиной, и тот кручинный с утра и до вечера кидма кидался из дверей в дверь, из ворот в ворота, из села до села — на погост в могилу.
И горе тому, кто в напущенном сне любился с нею.
Она бросалась в голову, в тыл, в лик, в очи, в уста, в сердце, в ум, в волю, в хотенье, во все тело и кровь, во все кости и жилы. И думать тому не задумать, спать не заспать, есть не заесть, пить не запить. Тот нигде пробыть уж не мог и мыкался всю свою жизнь, ровно червь в ореховом свище.
Стало все с толку сбиваться, настало лихолетье, задряхлело царство Гегеново, расползался Гадояд.
В коробах да амбарах завелись мертвые мыши[304], не рожалось младенцев, — подкатывала рожаницам порча под сердце и лежала там, как пирог.
Призывал царь колдунов.
Страшные колдуны водились в стеклянной стране, в Гадояде.
Знали колдуны порчи временные и вечные: временные, которые отговариваются заговором, и вечные, которые остаются до конца жизни. Знали колдуны, как занимать чертей. Они посылали чертей вить веревки из воды и песку, перегонять тучи из одной земли в другую, срывать горы, засыпать моря, дразнить слонов, которые поддерживают землю. И, зная много чар и заклятий, на такое не могли пойти — не могли колдуны осилить Ве́щицы, — вернуть царских сынов.
Ходил царь по указу колдунов пешком в Окаменелое царство ко Скат-горе, ел там царь пену с заклятых гробов, силы набирался богатырской[305], да только попусту.
Всякой ночью — на молоду и под полн, на перекрое и на исходе месяца укладывала Ве́щица тело свое под ступу и летала бесхвостой сорокой, спускалась в трубы, похищала детей из утробы, а на их место оставляла головню либо голик или краюшку.
Разведет огонек на шестке, там дите и сожрет.
И, до зари налетавшись бесхвостой сорокой, на заре надевала Ве́щица тело и за зарю до белого дня плескалась в море, пела свои вещие песни.
Кто Ве́щицу слышал, навеки становился негодным.
3
Сидел царь с царицею в золотом Гадоядском дворце на двойных запорах, за крепкими стенами да глубоким, вострыми торчами утыканным, рвом. Ночи не спали — не со́билось[306] — горькую думу думали. Они тужили о потерянных сынах своих да молили Богу, чтоб дал им Господь еще дите последнее — наследника всему царству стеклянному.
