рядом с дьяком Пахомкой, который ходил у него в думных.
Честь эта, как понял Заруцкий, не разошлась с его словами, брошенными вроде бы с азарта после сшибки на дворе.
— По тебе место, и сидеть тебе отныне в моём совете! — сказал Матюшка.
На его гладком, чисто выбритом лице скользнула тонкая улыбка. Он, как оказалось, сбрил почему-то свои колючие усы.
«У того-то ничего не росло! Как у бабы или азиата!» — мелькнуло у Заруцкого помимо его воли о первом Димитрии…
— Рад служить, государь! — отозвался он, приложил к груди руку и по-казацки вольно уселся на то место, куда указал царь.
— Поспешить бы тебе, атаман, на Дон, — теперь заговорил пан Меховецкий; он ведал у царя войсковыми делами. — Приводить вольных казаков под руку царя Димитрия, — наклонил он голову в сторону Матюшки. — Служить государю истинному, природному, за великие оклады! — и снова поклон ему, Матюшке.
— Пахомка, пиши грамоту! — повысив голос, распорядился Матюшка, заметив, что дьяк задремал, ещё не отошёл от вчерашней пьянки.
«Один пьёт каждый день, другой упорно лезет вперёд и поучает, как девку!» — с неприязнью подумал он о Меховецком.
Но ничего не отразилось на лице его. Он уже научился держать язык за зубами, скрывать мысли и ждать, ждать своего часа.
В тот день он отпустил атамана. И Заруцкий ушёл со своим крохотным отрядом казаков на Дон.
А на другой день после Дня Акимы и Анны и сам Матюшка покинул Стародуб, покинул без сожаления. Ничто не дрогнуло в его груди. Он покинул его так, как покидает честолюбец свои родные места, желая лишь одного: чтобы забылось всё прошлое его, чтобы он был для людей тем, кем он хочет стать. С ним было войско, правда, небольшое, всего три тысячи всадников: кучка гусар с Меховецким и Будило, служилые казаки из Стародуба и иных городков, где признали его власть. Стрельцов немного было у него. Боярских же детей считал по пальцам он. Но все они, воинственные и решительные, на совете выбрали гетманом пана Меховецкого. И смело двинулись они на захолустный город окраинной Московии, на маленький и слабенький Почеп. Там встретили их горожане хлебом-солью. А на День Архангела Михаила направились они дальше, к Брянску.
На ночь войско встало лагерем. Матюшке с вечера не спалось. Всё терзали мысли, переживания, сомнения: как встретит его первый большой город… В палатке у него обычно спали два комнатных холопа, каморники, два сторожа его. Он не держал ночью при себе даже шута: тот стал надоедать ему. Но нет, не разлюбил он Петьку, тот веселил его по-прежнему в часы досуга. Хотя всё чаще проводил он время в перебранках с Пахомкой и его бабой Агашкой. Ту присылал тот на ночь к нему. А он не в силах был уже отказаться от неё… И что ни день, то заявляются к нему его полковники. То одно у них, то другое: издай указ, пошли куда-то дьяков и подати немедля собирай, корма для войска…
— Откуда, государь, возьму я всё это! — хватался Пахомка за голову. — И так отписками одними сыты! Воруют, великий князь, городовые воеводы, верные твои холопы!
Но больше всего любил он гарцевать перед войском: осматривать свои полки на марше…
И только-только он заснул было, как кто-то потряс его за плечо… И тихий голос вошёл в его дремотное сознание, как будто опять притиснулась к нему горячая Агашка, дыханием обдала жарким, невыносимо нежно. И он, привыкший к одним лишь грубостям, перевернулся на спину и потянулся к ней, чтобы ударить…
— A-а!.. Что-о! — вскрикнул он и очнулся, как после обморока. — Иди ты!.. — выругался он, подумав, что это она донимает его своими ласками.
— Государь, государь! — затормошил Пахомка сильнее его, когда он опять чуть было не заснул.
Матюшка открыл глаза и увидел рядом с постелью дьяка со свечкой. А у входа в палатку, у полога, виднелись ещё две или три фигуры. Он узнал своего гетмана, полковников… Он вздохнул, чтобы унять дрожь, ударившую под сердце от внезапного пробуждения, чувствуя во всём теле тяжесть от дальнего перехода. Весь этот день он не слезал с коня. Вместе с Меховецким он носился по колонне из головы войска в хвост, ругался, подгонял отставших. И в конце дня, вечером, еле сполз с седла, плюхнулся на ноги, задрожавшие в коленках, и проковылял до шатра, который уже поставил бараш[32] с обозными холопами.
Он поднялся, натянул порты и сунул в сапоги ноги. Запахнувшись в стёганый кафтан, он поёжился от ночной прохлады, что заползала в шатёр, хотя Пахомка отапливал его жаровней. Но кое-как то получалось у него. И, в общем-то, шатёр был сырой и неуютный. Он сел на складной походный стульчик и пригласил всех садиться тоже. Меховецкий и полковники уселись на лавку, к ним приткнулся Пахомка. И тут же оказался ещё какой-то незнакомец, по виду служилый русский. Он тоже сел на табуреточку, но скромно, поближе к выходу из шатра.
— Что у вас? — спросил он ночных гостей, играя недовольным голосом, а больше властью, обращаясь в первую очередь к своему гетману.
— Гонец из Брянска! — показал Меховецкий на незнакомца. — Михаил Кашин напал на крепость: за то, что целовали крест тебе. Сжёг! Сейчас уже бежит обратно к Шуйскому!..
Матюшка глянул на своего всезнающего дьяка.
«Кто таков?» — прочёл вопрос Пахомка на его лице, но не удивился этому. Его, Пахомку, невозможно было удивить, смутить, загнать в тупик, где не знал бы он ответа… «Ну, у царя, должно быть, пропала память! Бывает!»
— Князь, из рода Оболенских. Воевода, верный слову, клятве, Богу и царю…
Матюшка помолчал, затем уставился на Меховецкого.
— Тебя что — учить, как поступать?! Догнать и наказать! Для этого не нужно поднимать меня среди ночи! Зачем притащили сюда вот этого!.. — выругался он и ткнул пальцем в гонца.
И тот поджался на табуреточке.
— Государь, ты же сам велел приходить к тебе по всем делам в любое время, — вибрирующим голосом промямлил Меховецкий, не глядя в сторону Будило и чувствуя, что тот презрительно пялится на него из-за того, что он терпит такое, хотя бы и от царя.
— Выполняй, выполняй, пан Николай! — сбавив тон, снисходительно сказал Матюшка ему. Но желчно всё же сказал он.
Он выпроводил ночных гостей из шатра, дал нагоняй Пахомке, чтобы и тот думал тоже, прежде чем пускать к нему кого-то. Натыкаясь на комнатных холопов, таращивших на него дремотные глаза, он заходил взвинченным по шатру, чувствуя, что не скоро уснёт. Ещё раз обругал
