— От этих проклятых книг он без глаз останется! А если они ему еще и кишки выедят, я тоже не удивлюсь!
В этот вечер было постановлено принять самые строгие меры. Как только Муттер Юдифь заручилась поддержкой всех членов совета, вынесшего сие постановление, она бросилась в комнаты и тайком изъяла все без исключения тома с «враньем».
В последующие дни борьба достигла наивысшего напряжения.
Оказалось, что ребенок приносит книги в штанах.
Увидев, что и этот тайник раскрыт, он стал еще изобретательней и начал прятать книги так ловко, что Муттер Юдифь, как она говорила, «сдалась». Однако, потерпев поражение в роли старателя, она переключилась на роль сыщика и выслеживала каждый шаг Ангелочка, наблюдая за тем, чтобы он не предавался своему пороку ни на чердаке, ни в погребе, ни в укромном месте, которое теперь заменяло ему кабинет для чтения. Припертый к стенке, Эрни попытался воспользоваться тем, что по вечерам взрослые ведут беседы в гостиной. Он выскальзывал босиком в коридор и умудрялся приноровиться к полосе света, падающей из гостиной, дверь которой была искусно приоткрыта. Однажды там его и обнаружили после полуночи. Он не понимал, что с ним происходит, и смотрел на всех безумными глазами.
С тех пор, стоило раздаться малейшему шороху или тихонько скрипнуть двери, как слышался голос Муттер Юдифь: «Эрни, ангелок мой несчастный, ложись спать».
8
Одержав победу над книгами, Муттер. Юдифь пожелала, чтобы Ангелок пошел по стопам своего старшего брата, этого безбожника.
Но, увы! Вскоре она вынуждена была признать, что, изгнав одного беса, впустила на его место нового, причем более опасного, поскольку он был неуловим. Сидя за столом или готовя уроки (или даже забавляясь с младенцами маленькой Блюменталь), Ангелок вдруг замирал, лицо его каменело, глаза краснели, и он становился таким далеким, словно оказывался в тех странах, про которые написано в книжках. Она заподозрила, что он сам себе рассказывает рыцарские истории. Ибо, когда он приходил в себя, он держался неприступно и воинственно, ни дать ни взять — благородный рыцарь.
Она решилась на жесткие меры: с первыми лучами солнца беспощадно выталкивала ребенка на улицу. Наконец, в один прекрасный день стало известно, что Ангелок встречается с соседскими мальчишками. Юдифь торжествовала.
Они собирались в конце Ригенштрассе на заднем дворе заброшенного дома. Трава и известняк, груды мусора и высохший колодец таили в себе богатые возможности для всякого волшебства. Двое одноклассников Эрни тоже входили в «компанию у колодца». В числе этих двоих была тоненькая светловолосая девочка по имени Ильза Брукнер, которой Эрни не смел слова сказать, потому что вместо глаз у нее были озера, а вместо волос — золотые струи, величаво растекавшиеся по плечам и придававшие ее головке удивительное сходство с головой женщины, одетой по средневековой моде. Она носила вязаный жакетик в белую с розовым клеточку и крестик на железной цепочке, а когда ее просили, пела бессмысленные детские считалочки таким голосом, который уносил вас, словно перышко, в неведомые дали.
То, что Эрни приняли в компанию, походило на чудо. С тех пор, как Муттер Юдифь стала выгонять его из дому, он привык прогуливаться, предаваясь своим мечтам. Шел, заложив руки в карманы, весь распрямившись и держа голову прямо на тонкой, как стебелек, шейке, выглядывающей из расстегнутого ворота белой рубашки. Не замечая того, что происходит на улице, он наталкивался на прохожих, на ларьки, на разные предметы, стоящие на тротуаре, так что, в конце концов, из предосторожности он начал охотно уходить за город к тучным лугам вдоль Шлоссе. Но однажды его привлек голос, который он узнал бы из тысячи других. Юркнув в развалины старого дома, он притаился в тени и уставился на Ильзу. Она пела, стоя в кругу мальчиков и девочек, которые смотрели ей прямо в рот, и солнечный луч играл в ее светлых волосах, как в колосках пшеницы. На следующий день он вышел из своего укрытия, нарочно заложив руки за спину, стараясь всем видом показать, что ему бы только полюбоваться на их веселые игры. К его молчаливому присутствию постепенно привыкли, ему поручали незначительные роли: он стерег стада из камней, был судьей в состязаниях, постоянным пленником, пажем короля Тристана — словом, выполнял все задания, которые не требовали ношения оружия. Если игра обещала быть слишком жестокой, он предусмотрительно покидал место действия: один вид драки причинял ему боль. И когда его приятели самозабвенно сражались на деревянных шпагах, Эрни задавался вопросом, почему они предаются мечтам всем телом, когда так приятно предаваться им только душой. Однажды Вильгельм Кнопфер, крепыш со смеющимися глазами и двойным подбородком, предложил играть в суд над Христом.
— А кто же будет евреями? — спросил Ганс Шлиманн, всеми признанный вожак компании.
Никто не вызывался быть «евреями». Наконец, заметили, что за обломком стены сидит на корточках белый от страха Эрни Леви. Его со смехом потащили к колодцу, к которому уже прислонилась Ильза Брукнер, разметав руки по замшелому бортику, как по кресту. Она свесила голову, будто в предсмертной муке, и стала на цыпочки, чтобы было похоже, что ноги прибиты гвоздями, как у Христа. Вильгельм Кнопфер немедленно изобразил из себя Понтия Пилата: выпятил пузо и с удовольствием многозначительно потирал руки.
— Я умываю руки. Ясно? — сказал он и, обведя всех хитрым взглядом, наполеоновским жестом запустил пятерню под рубашку. — Хо-хо! — прыснул он, повернувшись к Эрни. — Нет у нас других евреев — ты один. Вот и будешь евреями. Кому же, как не тебе, их представлять?
Он велел всем замолчать, насупил брови, важно надул губы и торжественно изрек:
— Эй, евреи! Вы чего хотите, чтобы я сделал с нашим Господом-Богом? Отпущу-ка я его, а?
— И совсем не так, — вмешалась девчушка ученого вида с аккуратно заплетенными косичками и бесцветным голосом. — В катехизисе сначала Варавва.
— Отцепись ты со своим катехизисом! — огрызнулся Вильгельм Кнопфер. — Здесь я священник! Ну, — начал он снова, обозленный тем, что его перебили, и стараясь восстановить свой пошатнувшийся авторитет, — хочешь, чтобы я его отпустил? Да или нет?
Скрытая жестокость мелькнула в детском взгляде Вильгельма, зрачки расширились, словно он вспомнил кровавое деяние. Эрни жалобно заморгал ресницами. Двое мальчишек крепко вцепились в него, остальные — пожирали его глазами, и ему показалось, что тело его растворилось в воздухе и таинственным образом возродилось в воображении товарищей по игре, но уже в окровавленных лохмотьях и в маске — так в кошмарных снах человек вдруг превращается в отвратительное насекомое. Он растерянно посмотрел на Ильзу: она с кокетливой и трогательной беспомощностью склонила золотистую головку на плечо. И вдруг крестик на ее кофточке пробудил почти невероятные воспоминания, таившиеся где-то глубоко-глубоко на дне его души, воспоминания о жестокостях христиан. У Эрни подкосились ноги.
— Ой, отпустите ее, — еле слышно выдохнул он.
Немедленно все хором запротестовали:
— А вот и не так! Не так! Не так! Не так! Вы сказали, что его нужно распять! Распните его! — вот как вы сказали! Значит, и ты так скажи! Скажи! Скажи! Скажи! — орала вся банда наперебой.
Эрни задумчиво опустил голову и до крови закусил нижнюю губу, отказываясь произнести смертный приговор.
— У, дерьмо! — заорал в ярости Ганс Шлиманн. — Сказал ты это или нет?
Все присмирели, напуганные гневом вожака, и в наступившей тишине послышался мелодичный голос распятой на кресте:
— Ой, гвозди! Гвозди! Ой, как больно!
— О, Господи, как мне жалко… — прямо-таки страдальческим тоном сказала какая-то девочка.
Ее жалость немедленно передалась всем участникам необычайного представления. У них сперло дыхание, похолодела кровь, девчонки отвернулись, ресницы у них задрожали, и на глаза навернулись чистые слезы.
— Не говорил, не говорил я этого! — взмолился потрясенный Эрни.
— Нет, говорил! — прогремел Ганс Шлиманн, отстаивая справедливость, и опустил железный кулак на плечо Эрни так, что тот охнул.
— Ты даже сказал: «Отпустите Варавву и распните Христа», — заявила девчушка ученого вида с косичками. — Правда, он так сказал?
— Сказал! Сказал! Сказал!
— Не говорил… не говорил… не говорил… — лепетал обвиняемый, обливаясь слезами.
— Говорил, — повторяли дети все более и более жестоко, в то время как Эрни Леви, закрыв лицо руками, бормотал все менее и менее уверенно, словно поддаваясь их настояниям.
— У, жид паршивый, — просвистел у него над ухом девчоночий голос, и тяжелый липкий плевок попал, как ему показалось, куда-то глубоко внутрь.
— Убийца! — негодующе взвизгнул Вильгельм Кнопфер.
Вывернув Эрни руку, он так ударил его по лицу, что тот завертелся волчком. На Эрни кричали, его били кулаками, девчонки вонзали ему в плечи и в спину острые ноготки, капризно приговаривая:
