– Ну и что же во мне такого страшного? – уточнила я, наблюдая за Мариной, которая после своего безмолвного призыва о помощи теперь не сводила с меня напряжённого взгляда.
– Н-ничего… Валерий вообще-то ждал от тебя агрессивной фазы. Но мы считали, что это наступит позже…
– Почему же, сейчас самое время, – возразила я, встала, подошла к складкам портьер, в которых, по моим расчётам, должна была укрываться камера, и передёрнула ткань, перекрыв камере сектор обзора.
Марина вскочила с кресла, обежала его и замерла в напряжённой позе. Мне стало весело. Несмотря на то, что руку ещё немного подёргивало, я чувствовала себя прекрасно, и мне захотелось поиграть немного в кошки-мышки.
Я медленно, шаг за шагом, стала надвигаться на Марину. Наконец, она завизжала и бросилась к выходу из комнаты. На пороге она с размаху бросилась на шею вошедшему Извекову. Меня позабавило их общее замешательство. Извеков отцепил от себя еле живую от ужаса Марину и подтолкнул её к выходу. Она не заставила себя упрашивать, исчезла за занавесями, и уже оттуда раздались её рыдания.
Извеков так и остановился у входа. Он молчал, и вид у него был несколько озадаченный.
– Что всполошился? Думал, я не догадаюсь, что ты подглядываешь в замочную скважину? Или думал, что я эту скважину не найду? – я продолжала забавляться его растерянностью.
– Я не ожидал, что это произойдёт так быстро, – ответил он, все ещё не решаясь подойти ко мне.
– Кто же виноват, что Марина Зубарская всего лишь трусливая курица? И зачем ты только её прислал сюда, бедняжку?
Извеков был все ещё очень серьёзным, чтобы откликаться на шутки. Озабоченно глядя на меня, он прошёл к креслу Марины и уселся.
– Ты хочешь у меня что-то спросить? – поинтересовалась я.
– Да. Что ты помнишь о вчерашней ночи?
– Ни черта не помню, и ты отлично это знаешь, – я ответила так не потому, что была на сто процентов уверена в своей правоте. Просто, кто же ещё мог забавляться с моими мозгами?
– Ты не помнишь, потому что я ещё придерживаю кое-какие из последних пластов памяти, – пояснил Извеков, немного расслабляясь. – И мне очень не хочется восстанавливать тебе память.
– Почему?
– Потому что вместе с памятью о последней ночи восстановится цельная личностная картина, и твоё счастливое состояние пройдёт. Ведь тебе сейчас хорошо?
Да, мне было очень неплохо. Совершенно никаких поводов для отрицательных эмоций. Поэтому я согласно кивнула.
– Когда-то я сделал ошибку и восстановил память Александру. Он три года промучился, вместо того, чтобы спокойно провести это время, – горько сказал Валерий, и такое искреннее сожаление засветилось в его глазах, что я очень удивилась.
– Кстати, а где Александр? Я сегодня его ещё не видела, – я вспомнила, что мой новый приятель, всё время вертевшийся где-то рядом, сегодня ещё не являлся засвидетельствовать мне своё почтение.
Извеков повёл плечами и ничего не ответил, по его лицу я поняла, что довольно неприятный ответ на этот вопрос сидит как раз в тех пластах сознания, которые Валерий «придерживает».
– И тем не менее, мне хотелось бы знать, как попал сюда браслет Олега Середы, если самого Олега здесь не было. Или был?
Извеков не отвечал, его глаза снова стали обеспокоенными. Он явно боролся с желанием промолчать. Но что-то не позволяло ему вовсе отказаться обсуждать со мной тему изъятых из моей головы воспоминаний.
– Валерий! – окликнула я его издевательски-игривым тоном.
Он вздрогнул и уставился на меня.
– Ты же боишься меня, Извеков. Отчего?
Он замялся.
– Ну, молчи, молчи… А ну как я сама по себе все вспомню, без твоего участия? Сдаётся мне, что это будет пострашнее.
Не успела я это произнести, как Извеков вскочил и забегал по комнате.
– Я не оправдала твоих ожиданий? – я получала огромное удовольствие от его паники.
– Ты превзошла все мои ожидания, – возразил он.
– Не знаю, откуда, но у меня есть уверенность, что стоит мне сосредоточиться, как я все вспомню, – заметила я. – И ещё мне кажется, что все, что я вспомню, мне не понравится. И уж тогда…
Я не особо надеялась, что Извеков клюнет на банальный блефовый шантаж. Но он клюнул. И нехорошие тревожные подозрения постепенно проявились на беспечном фоне моего утреннего настроения.
– Хорошо… Ты права, лучше мне сделать это самому… Сядь в это кресло и закрой глаза, – он указал рукой на своё бывшее место.
Я так и сделала. Извеков продолжал ходить по комнате. Но постепенно я перестала слышать его возбуждённое дыхание, вместо этого проявились цокающие звуки, издаваемые когтями пса-оборотня на плитках мостовой. Я едва успевала за черным пинчером с человеческими глазами…
…Толчки сердца стали тише и реже, и вскоре прекратились совсем. Стало тепло, тихо, и я, наконец, оказалась в состоянии дремучего беспробудного сна.
Я открыла глаза. Извеков стоял надо мной, внимательно глядя мне в глаза.
– Это всё? – спросила я, очнувшись. Как бы между прочим промелькнула мысль, что мой голос звучит странно: надтреснуто и глухо, как у пропойцы. Но не задержавшись, мысль нырнула куда-то.
– Всё, – отрезал Валерий.
– Ложь, – почти беззвучно прошептала я, чувствуя, как панический ужас лишает меня возможности соображать. Ещё никогда у меня не было такого страха. Его липкий ледяной сгусток я ощущала физически. Он рос внутри.
– Всё! – рявкнул Извеков. Но опустил глаза. Врёт. Было ещё что-то. Было. Ну да ладно, главное в другом:
– Что с Олегом?
– Он жив, – сразу же поспешно отозвался Извеков и отошёл от меня подальше.
– Это правда?! – я бросилась на него в ярости. Он успел перехватить мои руки, когда я была уже готова вцепиться ему в горло.
– Это правда. Середа и Орешин живы, и я могу представить доказательства, – прошипел он прямо мне в лицо. Я вдруг поняла, что он меня с трудом сдерживает.
– Если ты лжёшь, я убью тебя! – пообещала я, отходя от него.
Нет, не я его, а он в любую минуту может избавиться от меня, как сделал это с Александром, и оставить вместо меня кучу гниющей протоплазмы. Теперь он может делать со мной все. И никому до этого нет никакого дела, потому что и меня уже нет. Ведь на аллее Екатерина Орешина умерла. Умерла от пяти пулевых ранений.
– Ты умеешь стрелять, Валерий… Это ведь ты убил меня?
Он кивнул.
– Зачем?
– Я же говорил тебе, что Катя устраивает меня больше остальных, но я был вынужден ею пожертвовать. Не скрою, я очень об этом сожалею. Теперь целый этап работы нужно начинать сначала…
Я потрогала штопку на своей шее. Жёсткость и совершенное отсутствие всякой чувствительности. Значит, теперь только серебро могло причинить мне боль. Даже серебро друга… Я вспомнила, как Олег яростно боролся с мерзкими псами, и беспокойство снова липким комком зашевелилось внутри.
– Откуда здесь браслет Олега? Он был на нем, пока… пока я была жива. Его можно было снять только с его трупа! – оборвала я рассуждения Валерия, которые он вёл, не замечая, что я даже не слушаю. Он пожал плечами:
– Отчего же, возможны варианты. Он сам мог тебе его надеть. Я же говорю, что Середа жив! – настойчиво повторил он.
– А я? Что я теперь такое?
Валерий подошёл ко мне и осторожно положил руку мне на плечо. Кажется, таким образом обычно успокаивают. Но как можно успокоить существо, внутри которого зреет клубок боли?
– Ты теперь – душа Екатерины Орешиной, – Валерий взял мои руки в свои, и взгляд его обрёл спокойствие и уверенность, словно до этой секунды он сам сомневался в своей формулировке.
Екатерины Орешиной больше нет. А я теперь только ее душа. Черт бы побрал этого придурка Извекова!
Я резко вырвалась и бросилась к окну. Сдерживая крик, который рвался наружу сам по себе и не хотел подчиниться моей воле, я изо всех сил ударила кулаками по стеклу. Стекло было небьющимся, по нему, наверное, можно было колотить кувалдой. И я колотила, как будто там, за окном, было моё спасение, и от того, разобью я стекло или нет, зависит моя жизнь. Конечно, я ничего не разбила, да и жизни моей ничего не угрожало, потому что не было больше объекта для такой угрозы.
– Хватит, Катя, – мягко сказал Валерий, когда я остановилась. – Причём тут окно?
Окно было ни при чём. Я не устала, и моим рукам не было больно, наверное, ими теперь можно заколачивать гвозди.
Я стояла и смотрела на пасмурный пейзаж за окном, но не видела его красот, так поразивших меня всего лишь два дня назад. Я стояла, вслушивалась в собственное тело и ощущала себя паралитиком. Я стояла, ходила, говорила, но не чувствовала, что я делала все это. Как же я, проснувшись сегодня, не заинтересовалась ни происхождением шрамов, ни тем, что эти шрамы, которых ещё вчера не было, нисколечко не болят? Я не обнаружила и не обеспокоилась отсутствием дыхания, исчезновением чувствительности кожи…
