Я уже надышался, идти дальше в глубь парка охоты не возникало, и я повернул назад. Тонкие параллельные следы полозьев еще выделялись па снегу по среди Сентрал-парк-уэст, но их быстро заметало, а мои первоначальные следы успели исчезнуть совсем. Я поднялся к себе домой, снял пальто и шапку, погасил газовые рожки в гостиной, готовясь ко сну. Подошел к окнам взглянуть на улицу последний раз, — и тут мне захотелось снова ощутить на лице снег, я раскрыл доходящие до пола окна и выбрался на балкон. На улице подо мной уже не осталось ни моих следов, ни следов саней, и снег лежал опять ровный и не запятнанный. Несколько секунд я смотрел на черно-белый парк, потом бросил взгляд на север. Единственное, что я увидел, и то еле-еле, сквозь снежную пелену, было здание Музея естествознания за несколько кварталов от меня — там светился один ряд окон. Я вернулся в комнаты, лег и почти мгновенно уснул.
Глава 8
— Рассказывай сызнова, — потребовал Рюб. — Думай, черт побери! — В голосе его проступали разочарование и гнев. — В этих санях не было ничего особенного? Так-таки ничего? И седоки ничегошеньки не сказали?
— Полегче, Рюб, полегче, — вымолвил Данцигер. Он, Рюб и Оскар Россоф, все на сей раз в своей обычной одежде, сидели у меня в гостиной; кто держал чашку кофе в руках, кто поставил ее рядом с собой. Оскар курил сигарету. Я ни разу не видел его курящим, но, когда он прикончил вторую подряд, Данцигер в свою очередь попросил у него сигарету и тоже закурил.
Я сидел перед ними в рубашке и в матерчатых тапочках и, прихлебывая кофе, выжимал из себя мельчайшие подробности вчерашней прогулки, мысленно пересматривал картины, возникающие в памяти, в поисках хоть чего-нибудь нового.
Наконец я еще раз покачал головой:
— Это были… это были обыкновенные сани. Мне очень жаль, но седоки не проронили ни слова. Когда они уже проехали, женщина рассмеялась, но если мужчина и сказал что-нибудь, что вызвало ее смех, я его не расслышал.
— А уличные фонари? — раздраженно спросил Оскар. — Они были газовые или электрические? Это уж можно было заметить!
Раздражение легко передается, и я буркнул:
— Знаете, Оскар, я обратил на них не больше внимания, чем вы, когда выходите на улицу вечером.
— И ты больше никого не видел? — спросил Рюб, прищурив глаза. — Никого и ничего? Не слышал ни звука? Как насчет звуков — ты хоть что-нибудь слышал?
Мне не хотелось их огорчать, я чувствовал себя кругом виноватым, едва ли не преступником, но после некоторого раздумья, после тщетных попыток вспомнить, не упустил ли я какую-нибудь мелкую деталь, пришлось снова качать головой.
— Стояла мертвая тишина, Рюб. Повсюду снег, и никакого движения — только снег…
Губы у него дрогнули, но он тут же крепко сжал их, сдерживая злость. И даже заставил себя улыбнуться мне, чтобы показать, что он все-все понимает. Но какой-то физической разрядки было не избежать, и он встал, втиснул руки в задние карманы своих армейских брюк и принялся мерить комнату шагами.
— Проклятье! Сто проклятий, тысяча проклятий! Это мог быть восемьдесят второй год, вполне мог быть! И мог быть сегодняшний день. Кто-то вытащил откуда-то сани своего любимого дедушки, а светофоры из-за метели не работали. — Рюб отвернулся к Россофу, беспомощно развел руками и горько рассмеялся. — Это же черт знает что! Может, ему удалось, может, он-таки побывал там! А убедиться нет никакой возможности. Ну и ну!..
Он подошел к своему креслу, рухнул в него и потянулся за чашкой кофе, стоявшей на ковре.
Медленно, приглушенно, стремясь рассеять висящее в комнате раздражение, заговорил Данцигер:
— После прогулки вы вернулись сюда, Сай? И никого не встретили?
— Никого, — подтвердил я.
— Вы пошли сюда, в гостиную, подошли к окнам и выглянули в парк?
— Именно, — кивнул я, глядя ему в глаза, искренно надеясь, что он сможет вытянуть из меня что-нибудь такое, о чем я и сам не догадывался.
— И что вы там увидели — ничего особенного?
— Ничего. — Я откинулся в кресле, совсем подавленный. — Мне очень жаль, доктор Данцигер, ужасно жаль, но для меня прошлая ночь действительно была восемьдесят вторым годом. Во всяком случае, была им в моем сознании. Так что не приходится удивляться — просто я не обращал внимания…
— Понимаю. — Он кивнул несколько раз подряд, улыбнулся, затем, пожав плечами, повернулся остальным. — Ну что ж, придется ждать следующей возможности и снова попытать счастья, только и всего…
Мы промолчали. Данцигер взглянул на сигарету, тлеющую в руке, скорчил недовольную мину и загасил ее в пепельнице; значит, опять бросал курить. Молчание длилось минуты две, затем Россоф сказал:
— Сай, подойдите к окнам, хорошо? И выйдите на балкон точно так же, как вчера…
Я двинулся к застекленной двери, открыл ее, вышел на балкон и обернулся, вопросительно глядя на Россофа; процедура эта мне уже порядком надоела, однако я чувствовал себя обязанным выполнить все, чего от меня хотят.
— Закройте глаза, — сказал Россоф. Я подчинился. — Ну вот, сейчас вчерашняя ночь. Вы стоите на балконе и смотрите вниз, на парк. Не открывая глаз, мысленно представьте себе всю картину. Как только она станет отчетливой, опишите ее во всех подробностях.
Через секунду-две, не раскрывая глаз, я начал:
— Чистый, белый, совсем нетронутый, девственный снег — очень красиво… Деревья будто углем вычерчены на белом фоне.
Снег сплошь покрывает улицу и тротуар, совершенно нетронутый снег — я замечаю, что даже мои следы уже исчезли, а он все идет и идет… Снежинки блестят в пятнах света у подножия фонарей, а больше ничто не движется, не слышно ни звука. Я стою, несколько секунд гляжу вниз, на парк, потом поворачиваюсь, чтобы вернуться в комнату. Замечаю еще несколько светящихся окон в Музее естествознания — наверно, уборщицы за работой, Я задергиваю шторы и… Вот, к сожалению, и все. — Я обвел взглядом всех троих и шагнул в комнату. — Потом я лег и проспал до…
Я не кончил. Доктор Данцигер медленно вставал, выпрямляясь во весь свой огромный рост. Лицо его оживилось. Он стремительно подошел ко мне, вытянул руку и жестко, до боли сдавил мне плечо. Повернул меня лицом к балкону, вытолкнул обратно за дверь и сам последовал за мной.
— Смотрите! — Большая, с выпуклыми венами рука мелькнула у меня перед глазами, схватила меня за подбородок и силком направила мой взгляд к северу. — Вот куда вы смотрели вчера ночью! Посмотрите опять! Где он? Где ваш Музей естествознания?..
Конечно, никакого музея там не было — между мной и ним стеной стояли кварталы домов, и каждый намного выше «Дакоты». С моего балкона музей не был виден уже много десятилетий, и сознание этого факта вдруг поразило и меня, и Рюба, и Оскара, и Рюб прошептал:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
