Первое письмо, написанное в сдержанном тоне, предназначалось историку А. Олару: «Дело не только в том, что, как говорите Вы, „без денег Франции царь не мог бы разогнать Думу“, нет, дело в том, что без этих проклятых денег не было бы пролито крови русского народа так много и так зверски… Вы ошибаетесь, видимо, полагая, что я бросил мой упрек в лицо всей Франции. Я знаю французский народ, знаю, как он сеял в Европе свободу, знаю, что он сознательно не пойдет против нее. Я говорил в лицо Франции банков и финансистов, Франции полицейского участка и министерств, я плюнул в лицо той Франции, которая плевала на Э. Золя… Русская революция будет развиваться медленно и долго, но она кончится победой народа». И заканчивал Горьким таким пророчеством: «Я уверен, что русский народ не возвратит банкирам Франции займов, уже оплаченных им своей кровью. Не возвратит».
Второе письмо, резкое и презрительное, было обращено к «господам Ж. Ришару, Жюлю Кларети, Рене Вивияни»: «Вы говорите: „Мы встали на защиту Горького, когда он сидел в тюрьме, а он…“ Позволю себе дать Вам добрый совет: если однажды, по неосторожности или по иной причине, Вы дали свободу своим человеческим чувствам, – не хвастайтесь этим! Нехорошо… „Я был добр к тебе – ты должен за это заплатить мне благодарностью!“ – вот что звучит в Ваших словах. Но я не чувствую благодарности и доброту вашу считаю недоразумением… Когда Вы протестуете против этого [моего тюремного заключения], – меня такое поведение – извините – смешит. Ибо мы – враги, и – непримиримые, я уверен. Честный писатель всегда – враг общества и еще больший враг тех, кто защищает и оправдывает жадность и зависть, эти основные устои современной общественной организации. Затем вы говорите еще: „Мы любим Горького, а он…“ Господа! Искренно говорю Вам: мне, социалисту, глубоко оскорбительна любовь буржуа! Надеюсь, что эти строки вполне точно и навсегда определят наши взаимные отношения».
Следующая часть путешествия должна была привести Горького в Соединенные Штаты. В апреле 1906 года он сел в Шербуре на корабль, с Марией Андреевой, и отправился в Нью-Йорк. Американская общественность была предупреждена о его приезде. Российский посол в Вашингтоне советовал администрации применить к этому смутьяну закон, запрещавший въезд в страну анархистам. Однако власти сочли, что приезд писателя не подпадает под это особое предписание. На вопрос чиновника иммиграционной службы, поднявшегося на борт, Горький гордо ответил, что нет, он не анархист. Он социалист. Он уважает закон и порядок; именно потому и находится в оппозиции русскому правительству, которое в данное время представляет организованную анархию.
Спустившись с корабля, в нью-йоркском порту он был осажден собравшейся на набережной толпой, в которой было множество эмигрантов. Журналисты пришли взять у него интервью к нему в отель, на углу Бродвея и 77-й улицы. Мария Андреева была переводчиком. Потом, несмотря на усталость, ему пришлось появиться на банкете, даваемом в его честь в писательском клубе. На этом собрании лично присутствовал Марк Твен. Отвечая на приветственную речь, Горький заявил, что пришло время свергнуть царизм. Однако русское правительство не сдавалось. Не растерявшись, российский посол дал американской прессе знать, что женщина, сопровождающая Горького, не является его законной супругой. В атмосфере обостренного пуританства, царившего в Штатах, это разоблачение имело эффект разорвавшейся бомбы. Реакционная газета «World» повела кампанию во имя морали. В одночасье герои дня стали изгоями. Однажды вечером, вернувшись в отель, Горький и его спутница увидели перед собой хозяйку заведения, которая, со сведенным злобой лицом, потребовала у них немедленно очистить помещение. Их чемоданы были уже выброшены в вестибюль. Ни в каком другом отеле их не приняли. В полном отчаянии они нашли убежище в писательском клубе, где ужинали в день прибытия. Однако их просили не показываться в окна.
Несколько позже многие американцы, невзирая на скандал, писали этим двум изгнанникам, предлагая им пожить у них. Горький принял гостеприимство супругов Мартин, которые жили на вилле на Стэйтен-Айленде, у впадения реки Гудзон в залив. Там он нашел атмосферу дружелюбия и терпимости, которая сильно контрастировала с озлоблением большей части населения страны. Конечно же, было некоторое количество крупных умов, которые оценили его речи на митингах, где он появлялся, однако большинство интеллигентов, под впечатлением от газетных статей на тему его частной жизни, благочестиво держались подальше. Марк Твен даже отказался председательствовать на новом банкете, который давался в честь этого перебежчика с сомнительной репутацией. Те редкие левые американцы, которые поддались его увещеваниям пожертвовать деньги в кассу партии большевиков, повели себя достаточно сдержанно. Вместо миллионов долларов, на которые рассчитывали в партии, он собрал не больше десяти тысяч.
Нью-Йорк приводил Горького в изумление и возмущал. Потерянный в этом гигантском городе, шумном, кишащем людьми, с надменными небоскребами, дымом, шикарными магазинами и трущобами, в которых ютилось дискриминируемое чернокожее население, сын Волги чувствовал, как в нем растет ненависть к бессовестному процветанию янки. Приехавший клянчить деньги на великое дело, он оказался с сердцем библейского пророка, безжалостно клеймящего современные нравы. Социалистическая мораль жгла его, вырываясь сверкающими молниями наружу. Он был счастлив покинуть Нью-Йорк, чтобы провести лето в деревенском доме супругов Мартин, около канадской границы, в горах Адирондак. Именно там из телеграммы своей первой жены Екатерины Пешковой он узнал о смерти их дочери, Катюши. Конечно же, туберкулез… Глубоко сраженный этой вестью, 20 августа 1906 года он ответил, что ему жаль его бедную девочку, но еще больше жаль ее, Екатерину, – он знает, что ей больно, видит ее испуганное, потерянное лицо; все это время он ждал чего-то плохого, и вот, оно пришло. Проявил беспокойство о сыне, Максе, – нет ли и у него тоже предрасположенности к чахотке? Пребывание в Соединенных Штатах тяготило его все более и более: «Если бы ты знала, видела, как я тут живу! Это тебя и смешило бы до упаду и удивляло бы до остолбенения. Я – самый ужасный человек в стране, „страна никогда не испытывала такого позора и унижения, каким награждает ее этот безумный русский анархист, лишенный от природы морального чувства и поражающий всех своей ненавистью к религии, порядку, наконец, к людям“, – пишет одна газета. В другой напечатано обращение к сенату с предложением выслать меня… На ворота дома, где я живу, наклеивают наиболее резкие выходки против меня». (Письмо Е. П. Пешковой от конца августа – начала сентября 1906 года.)
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
