– Когда же именно, какого числа думаете вы переходить в наступление?
Этот вопрос заставил его насторожиться. Он лично считал, что наступление нельзя откладывать дальше 10 мая, и чуть было не сказал так, но тут же себя одернул: подозрительным показалось ему вдруг любопытство этой женщины к тому, что касалось только ее мужа, как верховного главнокомандующего, и в то же время не возбуждало никакого любопытства в нем. Кто из них пытался стать вождем русской армии, – царь ли, бегавший из ставки, она ли, благословляемая на это своим «святым» старцем? Ее симпатии к немцам были ему известны, и он ответил на ее вопрос, насколько можно было, туманно:
– Пока ничего еще определенного на этот счет мне неизвестно, ваше величество… Обстановка на фронте ежедневно меняется, а момент должен быть выбран наиболее подходящий… Об этом нам, главнокомандующим фронтами, будет дано знать, я полагаю, только накануне наступления, ваше величество. Тогда мы получим телеграммы из ставки и начнем.
– И что же, вы надеетесь на успех? – быстро спросила она, очевидно заранее подобрав слова.
В этом вопросе, в самом его тоне почудилась Брусилову тонкая ирония, хотя выражение маски-лица как будто нисколько не изменилось. Это подстегнуло Брусилова, как удар хлыста, и он ответил твердо:
– В этом я вполне убежден, ваше величество: в этом году мы разобьем противника!
Тоскливая брезгливость глаз дополнилась еще и сожалением, – так показалось Брусилову, но вот отвернулись от него глаза, тонкие руки начали искать что-то и нашли: она протянула ему маленький серебряный образок с эмалью – Николая Мирликийского.
– Вот примите от меня, – сказала она совершенно неопределенным тоном, и Брусилову оставалось только пробормотать слова благодарности и взять образок.
– Приносят ли пользу на фронте мои поезда? – спросила она без любопытства.
И когда Брусилов ответил, что приносят и очень большую, она подала ему руку.
Беседа была окончена. Эмаль же с образка Николая-угодника почему-то отскочила, и Брусилов принес в свой вагон только серебряную пластинку.
III
– Главнокомандующий большим фронтом несколько похож на театрального режиссера, – говорил Брусилов своему начальнику штаба Клембовскому, возвратясь из этой поездки в Бердичев, – разницу между ними я вижу только в том, что режиссеру-то известна во всех мелочах пьеса, какую он собирается ставить, а главнокомандующий только еще собирается писать эту пьесу, имея при этом соавтора, который внесет в нее существенные поправки.
– Кого же вы разумеете под соавтором, Алексей Алексеевич? – спросил Клембовский, так понятливо улыбаясь при этом, что Брусилову оставалось только сказать: «Конечно, вас, как начальника штаба», но он сказал:
– Разумеется, я имею в виду австрийского главнокомандующего русским фронтом, – а не вас. Точнее, я говорю о нескольких: и об эрцгерцоге австрийском Иосифе-Фердинанде с его четвертой армией, и о генерале Пфланцер-Балтине с его седьмой, и о генерале Линзингене, подпирающем своими немцами австрийцев, а не об одном только главнокомандующем фон Гетцендорфе. Это они все будут вносить поправки в то, что мы с вами тут сочиняем… А все наши расчеты в конце-то концов основаны только на том, что против нашего фронта стоит, по нашим сведениям, до полумиллиона, а у нас, как мы знаем, гораздо больше… Вот, в сущности, и все наши шансы: у нас есть резервы, у нашего же противника их нет. А когда он их подтянет, то наши шансы сойдут на нет, но зато мы прикуем к себе силы противника и не дадим их бросить на Эверта и Куропаткина, которые тем временем будут громить немцев. Только так мне рисуется наше будущее.
На умном, нервном лице Клембовского улыбка, погасшая было, разгорелась вновь.
– Не всякий рожден для того, чтобы счастливо командовать сотнями тысяч людей, – сказал он. – Я, например, как уже не раз говорил вам, Алексей Алексеевич, не рожден для этого. Но что касается генералов Эверта и Куропаткина, то, мне кажется, что и они…
Вместо того чтобы договорить, он предпочел вздохнуть и развести руками.
– Не-ет, теперь уж им нет выбора, – теперь уж жребий брошен! Теперь им просто прикажут из ставки наступать, и тогда берлинские и венские умники поймут, как оставлять весь фронт без резервов! – с горячностью возразил Брусилов. – На всем фронте в тысячу верст, если мы нажмем единовременно, – чего ведь не было за всю войну и что составляет всю мою идею наступления, – они затрещат, они откатятся!.. Бить противников по частям, – сегодня одного, завтра другого, – вот и вся их стратегия. Сейчас, когда они сцепились – германцы с французами, австрийцы с итальянцами, – если мы не выступим всем фронтом, то что же мы такое будем, а? Байбаки, дураки или… или даже просто-напросто негодяи, а? Ведь своим бездействием даже и сейчас, когда идет уже май, а мы не двигаемся, мы только играем на руку Вильгельму! А вот если выступим вовремя, то Вильгельм будет уже не Вильгельм, а журавль!
– Почему журавль? – не понял Клембовский.
– А это я о том журавле говорю, который «птица важная и вальяжная: нос вытащит, – хвост увязит, хвост вытащит, – нос увязит». Тогда немцам придется метаться между Верденом и нашим Западным фронтом, а фон Гетцендорфу – между итальянцами и нами, а кто за двумя зайцами гонится, ни одного не поймает, или вот еще, как это говорят у нас на Кавказе горцы: «Два арбуза под одной подмышкой не унесешь». Только на это мы и можем идти при нашей отсталой технике, а больше на что же нам ставить?
Конец ознакомительного фрагмента.
Примечания
1
Строки из стихотворения Ф. И. Тютчева «Цицерон».
