наседала на Тасю мать.
– А Настю я люблю. И Вовку. И никогда не обижу ничем. Женька её работать заставляет в каникулы. Мачеха!
– Мачеха, говоришь? Девчонка из-за неё чуть не повесилась. Из-за мачехи. А ты говоришь, не любит… Женя ей как мать. Ну, что с девчонкой случится, если она грядку-другую прополет и зелень польёт? Ей пятнадцать уже, не маленькая. А Женьке одной не справиться, тяжело – одной-то, шесть соток-то!
Тася понимала, что мама права, и Женя тоже. С раннего утра они с Настей работали на участке: пололи, сажали, поливали, прореживали, подрезали, опрыскивали… А ближе к полудню уходили в дом – завтракать. Потом отдыхали – Женя возилась в доме, Настя с книжкой валялась в гамаке. После обеда уже не работали: играли во дворе в подкидного дурака, Вовка с лихостью заправского картёжника шлёпал картами по столешнице, и Женя с падчерицей хохотали. Падчерица… Слово-то какое – колючее, негладкое. Насте оно никак не подходило, как и слово «мачеха» Настиной мачехе.
Ещё они ходили в лес за малиной, которой много росло на вырубке, рядом с их дачами. Набирали по целому бидону. А вечером отправлялись в деревню покупать парное молоко. Приносили трёхлитровую банку. Пенистое, душистое деревенское молоко любили все, и за день выпивали всю банку. Остатками кормили соседскую кошку. Настя была всем довольна, даже когда уставала от работы на огороде (с шести утра до одиннадцати, с небольшими перерывами), – отцу никогда не жаловалась (Валерка бы сказал Тасе). А Вовка никогда не плакал, даже когда имел на это полное право. Пожевав подорожниковый листик, Женя прилепляла его к ободранным Вовкиным коленкам, целовала его в мокрую щёку и говорила с улыбкой – «Вот и всё. Вот и не болит! Не болит?». Вовка кивал головой и нерешительно улыбался в ответ – от мокрого подорожника боль проходила, и можно было снова бегать и играть.
Нет, никакая Женя им не мачеха. Она им – мать.
Вот кому уж точно надо было жаловаться – так это Жене, которая сидела безвылазно на участке всё лето. Но Женя не жаловалась – у них это было семейное, не плакать и не ныть. У Жени была отдушина – Тася, и она ждала её всю неделю, а когда Тася брала отпуск, праздник наступал для обеих. Женя ни в чём не подозревала – ни мужа, ни Тасю, и все трое были счастливы. На душе было так хорошо и так безмятежно, что Тася даже боялась: а вдруг это всё кончится? Что тогда? Как тогда – жить?..
Глава 15. Классика жанра
«Кончилось» – в тот поздний вечер, когда Тася зачем-то вышла в сад: ей помнилось, что под смородиновым кустом она оставила банку с ягодами. Ползая под кустом на коленях, Тася шарила в темноте руками, соображая –тот ли это куст или не тот… И вдруг услышала знакомый голос – Валерка разговаривал с кем-то по мобильнику. Тася прислушалась.
– Ну, не могу, не могу я в выходные! Ты же знаешь, у меня дети, дача, жена… Я человек семейный. Не расстраивайся.Скоро сентябрь, Настя в школу пойдёт, Вовка в садик, и мы с тобой… Мариночка, детка, не надо обижаться, я же тебя люблю. Ну, хочешь, съездим с тобой куда-нибудь, дня на три. В тёплые страны. На Бали. Или в Доминикану. Хочешь? Только это уж в октябре, раньше никак не получится… На неделю? Ну, хорошо, поедем на неделю – только ты и я. Договорились. Ты звони, не пропадай. Вечером звони, в это же время. Ну, целуй меня… И я тебя! Пока!
Тася без сил опустилась на землю. Под руку попалась банка с ягодами, Тася досадливо её отшвырнула – невидимые в темноте ягоды рассыпались по невидимой траве, невидимая тоска сжала сердце невидимыми цепкими руками. Марина…
Девятнадцатилетняя Марина, похожая на куклу Барби, работала в банке всего два месяца. И без конца бегала к Валерке в кабинет – носила на подпись какие-то бумаги, письма, договора, платёжные поручения. Всего два месяца… Когда же они успели?
С Валеркой всё – поняла вдруг Тася. Ей такой не нужен. Ей вообще никто не нужен, она больше никому не поверит, никому не позволит себя обмануть, – горько думала Тася, забыв, что сама обманывала простодушную доверчивую Женю. Ни о чём не подозревающий Валерка ввалился к ним на террасу, громогласно возвещая – так что слышала вся улица – «Хозяйки! Есть кто дома? Коровка пришла, молочка принесла!» Валерка привёз молоко, за которым по воскресеньям ездил в деревню на джипе. Молока он покупал столько, что его хватало и на сметану, и на творог, и деревенские радовались, завидев знакомый серебристый джип: брал Валерка много и платил не скупясь и не торгуясь.
Тася молча приняла из его рук банку с молоком.
– Ты чего такая? Заболела? – Тася помотала головой. – Да что случилось-то?– испугался Валерка, глядя в Тасины остановившиеся глаза. Тёплая ладонь легла на Тасин лоб.
– Лоб холодный. А нос тёплый! – констатировал Валерка. Заболела, значит. Это дело поправимое. Сейчас за лекарством сбегаю. Ты только скажи, чего тебе принести? Виски, мартини… Нет, мартини тебе нельзя, его со льдом надо, а ты болеешь…
– Да отстань ты от меня! – оттолкнула Тася его руки. Руки были тёплыми и добрыми. Такие знакомые, такие родные руки, ставшие вдруг чужими. – Отвяжись ты от меня. Не лезь!
– Да ты чего? Я не лезу, я лоб потрогал только, – обиделся Валерка. – Ты сама на себя не похожа, Таська! Ну-ка, быстро говори, что произошло.
– Иди домой, Валера. И не приходи ко мне больше. И молоко не вози, не надо нам ничего… от тебя. – Тася стряхнула с плеч Валеркины руки. – Иди. Марину свою обнимай.
– Ах, вот в чём дело! Это ты из-за Маринки? Да у меня с ней ничего, так, эпизод. Влюбилась девчонка, телефон мой откуда-то раздобыла и названивает. Все секретарши влюблены в своих начальников, это же классика жанра! А ты решила, что у меня с ней серьёзно? Она меня достала уже. Вот дождётся – возьму и уволю.
– Не надо её увольнять, – тихо сказала Тася. – Не надо. Лучше я уйду. Не буду вам мешать.
– Да ты нам не мешаешь, – начал было Валерка и осёкся, поняв, что сказал не то…
Есть такая порода людей – живут как им нравится, не сообразуясь с обстоятельствами и не считаясь с мнением других, прокладывая себе дорогу с лёгкостью гусеничного трактора. Нет, они никого не убивают, не втаптывают в
