– Нет, к прискорбию…
– Жаль. Тогда вы, вероятно, знали бы, что уже тогда в ученых кругах понимали значение Палестины. Вот Решид-бей получил в Германии степень доктора химии и может вам сообщить по этому поводу много интересного.
Решид-бей скромно сказал:
– Вы меня ставите в очень неловкое положение, профессор, заставляя говорить в вашем присутствии о науке. Впрочем, двадцать лет тому назад каждый студент-химик знал уже, что Палестина заключает в себе непочатые сокровища. О природных богатствах Иорданской долины и побережья Мертвого моря говорилось даже в учебниках. Один немецкий химик писал в конце прошедшего столетия о Мертвом море: «Это самое низменное из всех морей представляет единственную по своей конденсации соляную массу и выделяет огромное количество асфальта.» Когда вы ознакомитесь с применением водяных сил в Палестине, вы узнаете, как мы использовали разницу в уровне между Мертвым морем и Средиземным. Но к этому мы еще вернемся. Могу вам только сказать, что вода Мертвого моря почти в такой же степени насыщена солью, как Штассфуртское озеро. Вы, вероятно, слышали о Штассфуртских соляных вещах, наводнявших европейские рынки. У нас вдоль побережья Мертвого моря это производотво и шире и значительнее…
– Прямо, невероятно! – воскликнул Кингскурт.
– Нисколько, – сказал, улыбаясь, Решид-бей, – это вполне естественно; наши воды богаче всех вод в мире. Положительно вспоминаются старые сказки, в которых говорится о кладе, лежавшем на дне морском. Дети думают, что такой клад состоит из золотых монет, жемчужных ожерельев, драгоценных камней. Но вода Мертвого моря то же золото. Количество брома, заключающееся в этой воде, нигде больше не повторяется в такой степени. Вы знаете, ведь, как высоко ценится бром. И чего только еще мы не добываем в этой плодоноснейшей местности Палестины, бывшей раньше мертвой пустыней! В Иорданской долине и вдоль Мертвого моря имеются залежи смолистой извести, из которой делается признанный всеми лучший в мире асфальт. Немецкий химик Эльшнер давно еще писал, что геологические строения нашей почвы указывают на присутствие нефти. И действительно, до нее докопались. Кроме того, у нас имеются несметные массы серы и фосфорита. Значение фосфорита для удобрения почвы вам, конечно, известно. Наши фосфориты успешно конкурируют с тунисскими и алжирскими, причем добывание их гораздо дешевле, чем добывание, например, фосфоритов в американской Флориде. Благодаря дешевизне искусственных способов удобрения, и возможен был у нас такой пышный расцвет сельского хозяйства… Но я боюсь, что мистрисс Готланд, наконец, соскучится, слушая наши сухие разговоры.
– Нисколько, нисколько, – любезно успокоила она его.
– В современной жизни, – добавил профессор, – между промышленностью и сельским хозяйством существует тесная связь. Вы понимаете? Это неизбежно. Раз налицо предприимчивость и знание, то должна непременно создаться тесная связь между промышленностью и сельским хозяйством. Вот я, например, как будто только ученый колпак, а между тем я работаю тоже для промышленности и сельского хозяйства.
– Не могли бы вы мне объяснить это точней? – сказал Кингскурт.
– С удовольствием ответил Штейнек. – Бактериологам давно уже известно было, что вкус разных сыров и аромат табака зависит от микроорганизмов, с которыми я все вот вожусь. И мы в этом институте постарались создать целую культуру этих маленьких созданий и продаем их сыроварам и табачным плантаторам. Наши сыры соперничают теперь с лучшими швейцарскими и французскими сырами, а в теплой Иорданской долине разводится табак, нисколько не уступающий гаванским сортам.
Я он повел своих гостей в лаборатории заведения, построенного по образцу парижского института Пастера. Многочисленные ассистенты невозмутимо продолжали работать и, вежливо отвечая на предлагаемые вопросы, не отрывались от своих луп и микроскопов. Только один из них добродушно и грубовато ответил Штейнеку:
– Вы бы меня оставили в покое, профессор. У меня нет времени для этих разговоров: этот негодяй опять от меня улизнет.
Штейнек тотчас же увел своих гостей в другую комнату, говоря:
– Он прав. Этот негодяй – это его бацила. Поняли?
Он повел их затем в свой кабинет, обставленный с такой же простотой, как и комнаты его молодых помощников.
– Здесь я работаю.
– Над чем, осмелюсь спросить? – сказал Левенберг.
Взгляд ученого принял мечтательное выражение.
– Над оздоровлением Африки, – сказал он.
Посетители удивленно переглянулись. Они не расслышали? Или почтенный профессор не в своем уме? Кингскурт, пытливо глядя на него, повторил:
– Вы сказали: над оздоровлением Африки?
– Да, мистер Кингскурт. Я надеюсь найти средство против малярии. У нас, в Палестине, благодаря осушению болот, канализации, эвкалипту это зло совсем побеждено. Но в Африке оно еще очень сильно. Но там эти затраты немыслимы, потому что трудно предвидеть скорый приток населения. Белый человек, колонизатор, гибнет там. Африка лишь тогда станет ареной культурной работы, когда малярия будет обезврежена. Лишь тогда огромные пространства земли станут доступны для переизбытка населения в европейских странах. Тогда лишь массы пролетариата найдут здоровое убежище. Поняли?
Кингскурт рассмеялся.
– Вы хотите, значит, отправить белых людей в черную часть света?
Но Штейнек серьезно ответил:
– Не только белых, но и черных. Существует неразрешенный народный вопрос, ужас которого может понять только еврей. Это вопрос о положении негров. Не смейтесь, мистер Кингскурт. Подумайте о кровавых ужасах торговли рабами. Люди, хотя бы черные люди, похищаются, как звери, увозятся продаются. Дети их вырастают на чужбине только потому, что кожа их другого цвета. И не постыжусь сказать, хотя рискую подвергнуть себя насмешкам: пережив переход евреев в Палестину, я стал мечтать о возвращении негров в их родную страну.
– Вы ошибаетесь, – сказал Кингскурт. – Я не смеюсь, я нахожу эту идею великолепной, черт меня побери! Вы открываете мне горизонты, каких я и во сне не видал!..
– И поэтому я мечтаю об оздоровлении Африки. Все люди должны иметь родину. Тогда они будут лучше относиться друг к другу. Между ними будет больше любви и взаимного понимания. Вы поняли?
И мистрисс Готланд тихо и взволнованно сказала то, что думали остальные спутники:
– Профессор Штейнек, благослови вас Бог!
VI
Они вышли из института Штейнека в возбужденно-радостном настроении. Когда они проезжали мимо кургауза, Решид-бей предложил посидеть немного в саду и послушать музыку. Они вышли из экипажа и вошли в большой сад, разбитый на аллеи и газоны. На эстраде играл оркестр. Под пальмами сидели мужчины и разряженные дамы и разглядывали гуляющих, болтали и злословили.
Кингскурт сделал гримасу:
– А, вот они, наконец, еврейки в шелках и драгоценных каменьях! А я, было, уже стал думать, что все это мистификация и что мы вовсе не в Иудее. Но теперь я вижу, что мои сомнения были напрасны. Вот они, вот они ошеломительные шляпы, яркие платья, бриллианты, жемчуг… Oh, la, la… Вы не обижаетесь, надеюсь, мистрисс Готланд. Вы совершенно другой пробы.
Мистрисс Готланд поспешила его успокоить, а профессор Штейнек хохотал во все горло.
– Пожалуйста, не стесняйтесь, м-р Кингскурт! Такие замечания в прежнее время могли казаться нам обидными, но не теперь. Поняли? Прежде, в разных фатах, надутых снобах и увешанных камнями еврейках видели представителей еврейства. Теперь знают уже, что есть и другие евреи. Теперь можете трунить, сколько душе вашей угодно, благородный иностранец. С превеликим удовольствием вас поддержу.
Оживленная компания обращала на себя внимание. Профессора, повидимому, все знали, и незнакомцы, находившиеся в его обществе, явно интересовали публику. Желая избегнуть назойливо любопытных взглядов, Штейнек увлек своих спутников в боковую аллею, но тут-то они и очутились в кругу, от которого хотели бежать.
Из группы оживленно беседовавших мужчин и женщин быстро вышел один господин и, подбежав к Фридриху, громко заговорил: .
– Доктор, доктор! Угадайте-ка, угадайте, о ком мы говорили сейчас! Ну? О вас! О вас! Как я рад, что встретил вас опять!
Этот экспансивный господин был Шифман. Он потащил Фридриха к своим знакомым, шумно представил его, подвинул ему стул и усадил его. Все это он проделал с таким натиском и быстротой, что Фридрих, если бы и не растерялся от изумления, не в силах был бы оказать какое-либо сопротивление. Но он совершенно растерялся, потому что вдруг увидел перед собою предмет своей юношеской любви, Эрнестину Леффлер. Она приветствовала его глазами и улыбками, и он не находил слов.
Шифман между тем вернулся к Штейнеку, с которым был знаком. Он стал приглашать и его с остальными спутниками с настойчивостью лавочника, зазывающего покупателей в свою лавочку. У профессора никакого желания не было принять приглашение, но Кингскурт заметил, что нельзя же, мол, оставить Фридриха одного в этой компании. Раз он попался, они должны разделить его судьбу.
