Весь день Шпуня испытывал жгучие чувства. Самым жгучим было желание отомстить бабке Наташе за обиду. И он задумал хитрую месть.
Напротив бабкиных ворот стояла будка с гладкими цементными стенками. Раньше в ней продавали керосин, а сейчас она была закрыта. На серой стене рядом с железной дверью Шпуня решил нарисовать бабку Наташу в образе отвратительной ведьмы.
Рисовать Шпуня умел. Он запасся цветными мелками и отправился выполнять свой опасный замысел. На всякий случай Шпуня изменил внешность: вместо ненадежных трикотажных штанов надел прочный джинсовый комбинезон, а на голову – круглую кепочку с козырьком в двадцать сантиметров. Козырек замечательно прятал в тени лицо. Среди мальчишек эта кепка была знаменита, но Шпуня боялся не ребят, а бабки.
На тихой улице было пусто. Шпуня приступил к работе. Он изобразил бабку верхом на помеле, в драной развевающейся юбке, лохматую, с крючковатым носом и громадными отвратительными ушами. На носу сидели две пары очков…
Сходство было так себе, приблизительное, но Шпуня не огорчился. Он решил, что для ясности дополнит портрет надписью, а пока стал рисовать людоедские клыки, которые торчали из бабкиного рта.
Когда к художнику приходит вдохновение, он не видит и не слышит ничего кругом. Шпуня забыл про бдительность… И кто-то ухватил его за лямки!
Шпуня оглянулся, пискнул и уронил мел.
– Рисуешь, значит… – сказала бабка Наташа. – Вот и ладно. Пошли.
Пленник слабо заупрямился. Но бабка была крепкая, а Шпуня обмяк от неожиданного ужаса.
– Идем, идем, дело есть… – сказала бабка и повлекла добычу к своей калитке.
– Это не я! – заголосил Шпуня. – Не имеете права!… Я больше не буду! Меня и так…
Он попробовал присесть, но бабка Наташа приподняла его, как хозяйственную сумку, тряхнула и проговорила:
– Коли рисовать умеешь, значит, и писать можешь. А мне как раз писарь нужен. Чтоб, значит, писал по нонешней грамматике…
Шпуня наконец сообразил, что бабка его, кажется, не узнала. И себя на портрете не узнала тоже. Тут что-то другое…
Так оно и было.
После того как Вика, Джонни, Катя и Юрик ушли, почти сразу к бабке пожаловали вчерашние гости – с той же бумагой насчет сноса. Бабка взялась за швабру, а когда посетители убрались, она решила действовать активно. Вышла на улицу, чтобы найти кого-нибудь пограмотнее, изловила Шпуню и доставила в дом.
– Я говорить буду, а ты пиши. Без ошибок-то умеешь? – Она вынула из пыльного буфета чернильницу-непроливашку и дала Шпуне толстую ручку-вставочку со ржавым пером. Положила серый листок.
– Садись давай к столу.
– Ага, "садись". – с горькой ноткой сказал Шпуня и встал на табуретку коленями.
– Пиши, значит… "В городской совет от гражданки Кошкиной Натальи Федосьевны… "
И бабка продиктовала грозное заявление, в котором говорилось, что дом свой она, гражданка Кошкина одна тыща девятьсот одиннадцатого году рождения, сносить не даст и никуда отседова не поедет, потому как для гаражей есть специальные места, а здесь живут пожилые люди и играют пионеры и школьники, которым нужны свежий воздух и зелень.
Вспомнив о бабкиной зелени, Шпуня передернулся и поставил кляксу. Под этой кляксой бабка вывела свою корявую подпись и пошла на кухню, чтобы принести скороспелое яблочко и одарить грамотного помощника. Шпуня, однако, не стал ждать награды и выскользнул в сени.
Здесь он увидел шлем.
Джонни встретился со Шпуней один на один. Пришел к нему домой и спросил:
– Шпуня, ты стянул эту штуку?
– Ха, – сказал Шпуня, стоя на пороге. – Докажи.
– Зря старался. Это не шлем, – объяснил Джонни.
– Врешь.
– Честное слово, – печально сказал Джонни.
Шпуня задумался.
– Ну и что? – спросил он наконец.
Скрутив в себе гордость, Джонни мягко проговорил:
– Слушай, отдай ее мне. Пожалуйста. Это старая сломанная ступка. Зачем она тебе?
– А тебе? – язвительно поинтересовался Шпуня.
– Мне – до зарезу, – признался Джонни. – А тебе она все равно ни к чему.
– Главное, что она тебе "к чему", – рассудительно заметил Шпуня. – Чего ж я буду ее отдавать? Разве мы с тобой друзья-приятели?
Это была удивительно здравая мысль: сделать пользу врагу – значит сделать вред себе.
Джонни понял, что не разбудит в Викторе Шпанькове ни благородства, ни сочувствия. Все было кончено.
– Эх ты, Шпуня ты и есть Шпуня, – презрительно сказал Джонни. Тот грозно прищурился, но Джонни продолжал: – Если бы я захотел, ты бы эту ступку сам ко мне домой притащил…
– Ха! Как это?
– Очень просто. Я бы сказал: "Шпуня, тащи. Или всем расскажу, как ты вляпался бабке в капкан, когда лазил за шлемом. Вот потеха!.. "
У Шпуни округлились глаза и отвисла губа. Джонни усмехнулся:
– Думаешь, никто не видел? Юрка Молчанов не дурак, он выследил. И Катька знает… Но ты не дрожи, Шпуня, мы никому не скажем, хоть ты и… Ну ладно. Это ты на нашем месте всем бы начал звонить, а мы не такие. Спи спокойно, Шпуня…
Гордый и печальный Джонни ушел домой, размышляя о том, из-за каких пустяков ломается порой человеческая судьба. Он хотел уже ложиться спать, когда мама сказала:
– Там к тебе какой-то мальчик пришел. Опять у вас приключения на ночь глядя?
Джонни выскочил в коридор.
Шпуня, отведя в сторону глаза, протянул ему тяжелый газетный сверток в авоське.
– Шпуня… – проговорил Джонни. – Витька, ты это… Спасибо.
– Сетку давай обратно, – угрюмо сказал Шпуня.
Катя не спала. Она не удивилась, что взмыленный Джонни примчался к ней за час до полуночи. Инна Матвеевна тоже не удивилась: за три года она привыкла к характеру своего ученика Жени Воробьева. Немного удивилась Вовкина мама, когда Джонни и Катя затрезвонили в квартиру Шестопаловых. Она покачала головой, но ничего не сказала и пошла звать своего знаменитого сына.
Алхимик появился, поддергивая трусы и зевая.
– Рехнулись? Вы бы еще в три часа ночи…
Но тут он заметил ступку и замолчал.
– Вот, – сказал Джонни, протягивая посудину.
Вовка с почтением взял увесистый ржавый сосуд, покачал в ладонях.
– Ничего, – с удовольствием пробормотал он.
– Мы знаешь как торопились! – объяснил Джонни. – Этот человек уезжает через два дня. Надо успеть.
– Два дня – это плохо, – сказал Вовка. – Это в обрез… Тут работы невпроворот, да еще испытания не меньше суток…
– Вовочка… – жалобно начала Катя (Джонни слегка поморщился). – Вовочка, а может быть, ты прямо сейчас начнешь работать? Чтобы не терять ни часика…
– А спать за меня будет Пушкин?
– Вовочка… Ну, ты же ученый. Ученые ради науки… они даже на костер шли!
– Идите вы сами на костер, – бесчувственно отрезал Вовка, но вдруг поморгал и спросил: – А ступка эта… Вы ее только на время даете? Или…
Джонни горячо заверил Алхимика, что замечательная ценная историческая ступка дарится ему на веки вечные.
– Ну ладно, – смягчился Вовка. – Завтра наведайтесь…
Наведываться не пришлось. Джонни еще спал, когда примчалась Катя.
– Готово!
Джонни взлетел с постели.
– Принесла?
– Нет. Оно в холодильнике остывает. Вовка сказал, что через полчаса можно забрать… Давай скорее, а то он заляжет спать, не достучимся!
Через минуту ранние прохожие вздрагивали и смотрели, как два курчавых мальчишки-велосипедиста летят, не разбирая дороги и пугая кур.
В конце Песчаной улицы, где начинались кварталы новых домов, светловолосый велосипедист хотел на скорости перескочить канаву и полетел в траву…
Джонни поднялся, качая головой. Катька подскочила и деловито ощупала его голову, руки и ноги. Она считала себя великим медиком.
– Да все в порядке, – нетерпеливо сказал Джонни.
– Не все, – возразила Катя. – Вон на коленке…
– Да это старая царапина!
– Я не про царапину. Вот здесь кожа чуть-чуть соскоблена.
– Да чуть-чуть же!
– Все равно. Если верхний слой кожи разрушен, могут проникнуть микробы и начнется воспаление… Придем к Вовке – продезинфицируем…
Джонни думал увидеть Вовку заспанным и хмурым, но Алхимик был весел и бодр – как истинный ученый, завершивший удачные опыты.
– Сейчас принесу. Хватит на дюжину лысых, – пообещал Вовка.
Но Катя, строго сказала:
– Постой. У тебя есть перекись водорода? Джонни коленку сбил.
Вовка пригляделся, пожал плечами, но ответил:
– Пожалуйста. У меня даже получше есть.
Он зачем-то притащил ком ваты, рулон бинта и плоский зеленый флакон. Скрутил ватный шиш и пропитал жидкостью из флакона.
– Давай ногу.
Джонни, привыкший уступать Катьке в мелочах (чтобы не уступать в серьезных вопросах), послушно поставил ногу на табурет.
