— Не обидишься, если покажу, как тесто-то правильно скать надо?
Стараюсь изо всех сил, да только — надо же! — впустую: все пельмени, что снесла в сенки на мороз, за милую душу уплел старый плутоватый козел. Да бог с ними, с пельменями-то — разговор хороший получился. Открылись истоки сегодняшнего наумкинского характера, корни обнаружились, что держат его крепко на земле, как в свое время помогли устоять в беде, голоде матери и всем семерым детям.
Издавна, сколько помнит Наталья Евсеевна, были Наумкины-Гордеевы «при чугуне», как все в этом горнозаводском крае. Заводишки, что дымили во многих лесных поселках, чугун давали отменный: ковкий, литейный, серы в нем — минимум. Варили его на маленьких домнах, зачастую, как и в Зигазе, весь заводишко вокруг одной такой доменки и ставился. Была она мала — на 200 кубов — с сегодняшними магнитогорскими, на которых Василий Дмитриевич теперь работает, даже сравнивать неловко. (А о каких мечтает? В 5 тыс. кубов…) И топилась она древесным углем. Вот весь поселковый работный люд тем и промышлял: кто не у домны, те дрова заготовляли, «печи сажали», то есть уголек выжигали. Топили печи семь дней, потом на сутки открывали, чтобы остыли, и выгребай на здоровье — готов уголек.
Работали семьями, детей сызмальства приучали беречь каждую минуту. Пока печи поспевали, на покосах трудились, с пчелами возились, овощи выращивали, за скотиной ухаживали, зимой в извоз подряжались. Так и жили — полурабочие, полукрестьяне. Хлеб в горах не сеяли, потому и цену ему знали. Отец Василия — Дмитрий Федосеевич все трудные работы делал: и на домне управлялся, и руду грузил, и уголек вместе с женой в печах выжигал, и дрова рубил. В войну бригадирил — на сон час-два в сутки только и выходило. И умер в одночасье: устал. А Наталья Евсеевна при тяжкой болезни осталась.
Уж давно все пережито, а вспоминать трудно.
— Ведь одежки-то теплой в молодости не было. А в ноябре (тогда снега-то в этих местах позже ложились) отправит старший брат Поликарп Евсеевич в лес сено заготавливать. Холодно. Босиком идешь. Да и исподнего никакого не надето. Плачешь, а не перечишь: вместо отца его почитала.
По молодости все сходило, а потом пришла беда: шесть лет лежала Наталья Евсеевна, не подымаясь совсем. Лишь муж мог ворочать ее, крупную, тяжелую. А вокруг буквально — «семеро по лавкам», и все мал мала меньше: кому пять, кому шесть, семь. Когда Дмитрия Федосеевича не стало, никто не верил, что она выживет, детей уж по родне распределили. А она поднялась. Поднялась и, не разгибаясь, пошла. Так и до сих пор ходит. А поднялась мать потому, что умирать ей никак нельзя было. Из-за детей встала. И выходила всех семерых. А уж на грамоту ни сил, ни часов в сутках не хватило.
— Вася-то в 1956 году в Магнитогорское ремесленное поехал — так в лаптях его отправила. А не испортили Василия лапти-то! — Наталья Евсеевна лукаво смотрит на сына, потом на звезды его, что лежат на ее ладони (привез показать новую, вторую, № 200 значится на ней).
Наумкин разговор поддерживает охотно, хорошо им вдвоем.
— А чего стыдиться? Я в лаптях и зимой, и летом ходил. Первые ботинки из свиной кожи и сапоги кирзовые в ремесленном получил. Ох и гордился, и берег их. Ведь первые, а лет-то тогда мне уже под 20 было. Нам отец внушал, я его слова на всю жизнь запомнил и своим сыновьям повторяю: «Пень, как ни одень, пнем и останется. Была бы голова светлой, ум был бы. А вещи, одежда — не они человека красят».
— У нас в доме никогда ничего не запиралось, — продолжает мать рассказ о своей педагогике. А она весьма поучительна и современна. — Ведь если дети видят, что родители честно живут, и они чужого не возьмут никогда. А родители никудышные — и дети такими вырастут. Мы наших к честности и труду с малых годков приучали. К всякому труду, какой нужен. Дмитрий Федосеевич все говаривал: «Чай пить и то жарко. Работать надо везде уметь». А еще должна сказать: не пили у нас в деревне. Не заведено было. Уже если по особому какому празднику. А чтоб просто так или в получку — так никогда. И драк, бранных слов в дому нашем не было. А ведь правду говорят: жизнь-то прожить — не поле перейти. Всяко было. Раньше ведь девок не спрашивали — «пойдешь замуж да и все». Мы с Дмитрием Федосеевичем на одном заводе работали, из ворот в ворота жили. Гулять времени не было — так и поженились. А вот ссор наших ребята никогда не слышали. И еще учили, чтоб из дому на улицу ничего плохого не выносили. Вот и вся моя наука. — Подумала, помолчала и добавила: — И рук на детей никогда не подымала.
Все время разговора хотелось мне спросить Наталью Евсеевну: не тяжело ли одной жить, почему к детям не переезжает. Спросила.
— Ездила. У Василия три месяца жила. Комнату отдельную выделили. В санаторий меня возил. Все хорошо было. Да только не могу я без земли. Как птица на ветке сидела в доме-то многоэтажном. А дети? Так ведь, сами видите, не забывают. Да и живут недалеко. Лиза, Нина, Володя, Вася — на Магнитке, Настя — в Белорецке. Катя и того ближе — на одной улице, Поля только в Сибири… — перечислив всех, мать повернулась к фотографиям, что в рамках на стене хранили память о давнем, о родне, о молодости, о возмужании детей, ласково погладила их рукой. И мне невольно вспомнилась другая встреча — с какой щедростью душевной, с каким теплом сердечным вспоминал своих теток, дядьев, бабушек, племянников Виктор Петрович Астафьев, показывая мне их старые, махонькие любительские карточки. Род. Корни. Истоки. И, как тогда у Астафьева, так и здесь позавидовала я этому умению помнить, чтить, хранить. Как обедняем мы свою жизнь, себя, превращаясь в родства не помнящих эгоистов, забывая свой исход, подталкивая к подобному забвению своих детей, внуков, которые, выросшие в обстановке глухоты и равнодушия к памяти, никогда не повесят на обитую сверхмодными обоями стенку фотографии «предков», то есть наши. А ведь так проще забывать…
…У домика Натальи Евсеевны широкая деревенская дорога поворачивает направо, чтобы прямо за околицей начать подъем в гору. Идти по ней нелегко, колея пробита в глубоком снегу и перемешана десятками ЗИЛов, снующих между лесоповалами и пилорамой. Обгоняют, обдают снежной пылью и гарью. Дивятся шоферы — куда это мы в такой снег. А мы идем в детство. И чем ближе к вершине, тем больше подступает оно к Наумкину.
Этой дорогой на покос за 12 километров бегал… На самодельных лыжах, что дядя Поликарп шкурами подбивал, катался зимой… А вот в этом хвойнике на поляне качели были. А чуть дальше березняк начнется, там собирали березовый гриб: из него чернила прочные получались, не смазывались, как если из сажи сделать.
И школа просматривается с дороги — старенький барак рядом с новой, типовой. Осенью сорок второго пришел в нее Василий.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
