Король знаком приказал молодому человеку отойти в сторону. Потом подошел к маркизе с распечатанным конвертом в руке:
— Мадам, я получил плохие новости…
— И изволили прийти разделить их со мной? — Вдова Скаррона не скрывала иронии.
— Я пришел спросить вашего мнения, с которым глубоко считаюсь, и прошу помочь оценить ситуацию, затрагивающую мои личные интересы и интересы всего королевства. Соблаговолите ознакомиться с посланием господина д’Аламеды.
— Главы Общества Иисуса?
— Да. Вы его отлично знаете — герцог представляет мое правительство в Мадриде.
— Господин д’Аламеда прислал вам письмо?.. С частным гонцом?
— Да, с этим молодым человеком.
И король указал на испуганного господина де Жюссака, стоявшего у двери. Мадам де Ментенон смерила барона взглядом.
— Ах, этот молодой человек!..
— Крестник герцога. Бриссак только что привел его ко мне.
Маркиза взяла конверт, но не торопилась взглянуть на письмо.
— Господин д’Аламеда, — продолжала она, — не тот ли это бывший епископ Ванна, который носил плащ мушкетера, прежде чем надел мантию и стихарь? Это, кажется, один из тех четырех мушкетеров со странными именами… Они еще заставили говорить о себе весь народ при покойном короле в период Фронды…
— Да, действительно… Но читайте, пожалуйста!
— Не он ли был другом Фуке и, чтобы смягчить этому последнему суровость вашего приговора, пытался заменить на троне законного монарха неким авантюристом, умершим в Бастилии семь или восемь лет назад?
Людовик нахмурил брови. Он не любил, когда ему напоминали это приключение юности, в котором он играл не очень благовидную роль.
— Мадам, — бросил государь сухо, — бывший епископ Ванна признал свою вину. Я простил, я забыл… Добавлю еще, что у господина д’Аламеды великие планы, и осуществить их может только король Франции. Мне нравится, что его честолюбие не уступает его верности.
Элион слушал, не понимая. Монарх продолжал настаивать:
— Прочтите же, я жду.
Маркиза быстро пробежала глазами послание. Старательный почерк был настолько мелок, как будто писавший боялся упустить какую-нибудь из мыслей, роившихся в его голове.
— О боже! Новая война! — сказала она с каменным лицом.
— Да, мадам… Вся Европа восстала против нас… Война, которая может разразиться в четырех местах сразу…
Потом, видя спокойствие собеседницы, Людовик с горечью продолжал:
— А впрочем, я рад, что ничто не колеблет вашей твердости и, видимо, не поколеблет впредь, меня это успокаивает.
Она спросила холодно:
— Что может испугать победителя при Стейнкерке, Нервиндене, Стаффорде и д’Альманце?
— Э, мадам, — горячо возразил Людовик, — речь идет уже не о победителе тех славных дней, которые вы изволите воскрешать в памяти. Речь идет о побежденном при Бленхейме, Турине, Рамилье и Мальплаке… В последней кампании мы были на волосок от гибели… Знаете ли вы, что баталия при Бленхейме стоила нам всех территорий, расположенных между Дунаем и Рейном, что, потерпев поражение под Рамилье, мы потеряли всю Фландрию и что французские войска остановились только у ворот Лилля? Что разгром под Турином лишил нас обладания Италией? Наконец, что катастрофа при Мальплаке отбросила армии от берегов Самбры к Валансьену?
Погруженный в печаль в связи с семейным трауром и другими невзгодами, столь же внезапными, сколь и губительными, считая и те, которые только что назвал, осторожный и скрытный король не позволял себе являться перед публикой хоть в малой степени омраченным. Когда же наконец наступал час встречи с мадам де Ментенон, утомленный ролью короля, Людовик XIV с удовольствием снимал маску и давал свободное течение чувствам простого смертного, подвластного всем неурядицам и увлечениям, какие может себе позволить последний буржуа старого доброго Парижа.
Эти интимные излияния были тем приятнее, что в течение дня монарх должен был сдерживать их, дабы даже в боли и гневе сохранить в глазах двора и простого народа величие полубога.
И вот теперь тревога, которую король испытывал, породила желание поплакаться, повздыхать, поупрекать кого-то за прошлые ошибки и пообещать расправы в будущем, как будто эти признания могли облегчить его тоскующую душу, подобно тому, как команда сбрасывает балласт во время бури, чтобы избежать катастрофы.
При этом король ухитрился забыть о присутствии Элиона. Тот чувствовал себя совсем маленьким и все сильнее прижимался к стене, словно хотел слиться с ней.
Мадам де Ментенон тоже не занималась больше молодым человеком.
— Вы что, обвиняете меня в своих несчастьях? — колко спросила она Людовика.
Тот покачал головой.
— Я обвиняю в этом только Фортуну… Фортуна — женщина… Она изменчива и покидает стариков.
— Нет ничего безнадежного. Войну нужно выдержать…
— Но что же нам делать, мадам? — возвысил голос король. — Чтобы воевать, нужны деньги, молодость и хорошее здоровье. Я дряхлый, и у нас нет больше денег… Победы истощили казну… Я уже не говорю о Боге, в чью доброту я перестал верить.
Король метался по комнате, как зверь в клетке.
— У меня нет больше министров, чтобы взвалить на себя бремя забот!.. — вскричал он. — Нет военачальников, которых можно было бы поставить во главе войск… Одни дрянные полковники, салонные бригадиры, маршалы прихожих — ваши ставленники, мадам!
— Сир, но ведь не я поручила господину де Виллеруа командование армией в Нидерландах.
— Нет, но вы мне навязали Ларсена, Буфилье, Тессе и Ла Вейяда, которые заслужили разрешение сопровождать меня на охоте и танцевать в моих балетах…
— А кто заставил командующих биться в соответствии с планами, посланными вами из Версаля?
— В разработке этих планов наполовину участвовали и вы, мадам… Одним словом, специалистов не хватает!.. Кто мне вернет Тюренна, Конде, Кольбера, Лувуа?
Маркиза резко перебила:
— О, прошу, сир, не говорить мне о Лувуа! Это он, допустив пожар, грабеж и резню, навлек на вашу голову бурю злобы и мести!
Она всегда ненавидела Лувуа не столько из-за разгромленного Пьемонта, сожженного Палатина, сколько потому, что тот всеми силами противился заключению брака короля с ней, который считал постыдным для Франции.
— Возможно, — возразил король, — но кто способен заменить его? Шамийяр, который только и умеет бильярдные шары забивать!.. Поншартрен, возомнивший себя орлом, потому что ввел в темляке сабель принципиальное новшество: раньше он был красным, а теперь будет желтым!.. Мой народ страдает. Когда-то мне удавалось ослеплять его великими деяниями. Теперь же он меня тихо проклинает, а завтра возненавидит весьма громко.
