Некоторые исламские авторитеты рассказывают, что во время первого халифата Абу Бакра, сразу после смерти Мухаммеда, возникли опасения, что передававшиеся из уст в уста слова Пророка могут позабыться. В боях пало столько мусульманских воинов, что число тех, кто хранил Коран в памяти, сократилось до критических размеров. Посему было решено собрать всех живых свидетелей, а также «бумагу, камни, пальмове листы, лопатки, ребра и кусочки кожи», на которых были выцарапаны изречения Пророка, и поручить Зайду ибн Сабиту, одному из писцов Мухаммеда, свести их воедино. Когда это было сделано, у мусульман появилось нечто вроде официального канона.
Если все произошло именно так, Коран возник довольно скоро после смерти Мухаммеда. Но, как тут же выясняется, истинность этого рассказа под вопросом. Некоторые полагают, что идея собрать слова Пророка пришла в голову Али — четвертому, а не первому халифу, основателю шиизма. Многие другие, а именно суннитское большинство, утверждают, что окончательное решение принял халиф Усман, правивший с 644 по 656 год. Узнав от одного из своих военачальников, что воины из разных провинций дерутся из-за расхождений в разных версиях Корана, Усман приказал Зайду ибн Сабиту собрать все имеющиеся тексты, унифицировать их и свести в один. Когда это задание было выполнено, Усман приказал послать единообразные копии в Куфу, Басру, Дамаск и другие города, а оригинал хранить в Медине. Таким образом, Усман сыграл ту же роль в создании исламского канона, что Ириней Лионский и епископ Александрийский Афанасий сыграли в стандартизации, чистке и цензуре христианской Библии. Одни тексты были объявлены священными и непогрешимыми; другие стали «апокрифами». Усман даже превзошел Афанасия, повелев сжечь все более ранние и альтернативные тексты.
Такая версия событий, если она верна, не оставляет исследователям ни малейшей возможности установить и даже предположить, что на самом деле происходило во времена Мухаммеда. В придачу ко всему, попытка Усмана ликвидировать разногласия была тщетна. У арабского письма есть две особенности, из-за которых его нелегко выучить непосвященному: оно различает такие согласные, как «б» и «т», при помощи точек, и в первоначальной его форме не было символов для коротких согласных — они могли обозначаться различными черточками или запятыми. Такая вариативность порождает совершенно разные прочтения усмановского канона. Стандартизация арабского алфавита произошла лишь во второй половине IX столетия; до той поры отсутствующие точки и блуждающие гласные Корана плодили радикально различные интерпретации. Разночтения продолжаются до сих пор. В случае «Илиады» это не проблема, но не забывайте, что мы говорим о непреложном (и окончательном) слове божьем. Существует явная связь между абсолютной беспочвенностью этой догмы и фанатичной уверенностью, с которой она проповедуется. Вот лишь один пример, который едва ли можно назвать незначительным: арабская надпись на Куполе Скалы в Иерусалиме отличается от всего, что можно найти в Коране.
Положение становится еще более шатким и печальным, когда речь заходит о хадисах. Это обширное приложение к Корану состоит из устных преданий, якобы излагающих слова и дела Мухаммеда, историю создания Корана, а также изречения «спутников Пророка». Хадис признается подлинным только в том случае, если подкреплен «иснадом» (цепочкой) якобьг надежных свидетелей. Многие мусульмане руководствуются этими анекдотами в повседневной жизни. Собака, к примеру, считается нечистым животным лишь на том основании, что так будто бы считал Мухаммед. (В моей любимой легенде все наоборот: рассказывают, что Пророк отрезал длинный рукав своего одеяния, лишь бы не потревожить дремавшего на нем кота. Как правило, кошки в мусульманских странах избегали ужасного обращения, которому подвергались в христианских владениях, где в них часто видели демонических фамилиаров ведьм.]
Как и следовало ожидать, все шесть канонических собраний хадисов, плетущих толстый клубок иснадов («А слышал от Б, которому сказал В, узнавший об этом от Г») и громоздящих слух на слухе, были составлены через столетия после описываемых событий. Аль-Бухари, один из наиболее прославленных составителей, умер через 238 лет после смерти Мухаммеда. Среди мусульман Апь-Бухари слывет необыкновенно честным и заслуживающим доверия. Такую репутацию он, очевидно, заслужил тем, что за свою жизнь, целиком посвященную хадисам, собрал триста тысяч свидетельств, из которых двести тысяч отверг как негодные и недоказанные. После дальнейшего исключения сомнительных преданий и подозрительных иснадов общее число хадисов снизилось до десяти тысяч. Если желаете, можете верить в то, что из этой бесформенной массы неграмотных и полузабытых свидетельств благочестивый Аль-Бухари по прошествии более двух веков сумел отобрать лишь те, что избежали извращений.
Отсеять некоторые из этих кандидатов на подлинность, пожалуй, было не так уж трудно. Венгерский исследователь Игнац Гольдциер, чьи слова приводятся в недавней работе Резы Аслана, одним из первых показал, что многие хадисы суть не что иное, как
«стихи из Торы и Евангелий, обрывки изречений раввинов, древние персидские афоризмы, отрывки из греческих философов, индийские пословицы и даже „Отче наш“, воспроизведенный почти слово в слово».
В хадисах можно отыскать огромные куски более-менее прямых цитат из Библии, включая притчу о нанятых в последний момент работниках и слова «пусть левая рука твоя не знает, что делает правая». Последний пример означает, что этот образец мнимого глубокомыслия встречается сразу в двух боговдохновенных писаниях. Аслан отмечает, что в IX веке, когда мусульманские книжники занялись составлением кодекса исламских законов (этот процесс известен как «иджтихад»), им приходилось отнести многие хадисы к таким категориям, как «ложь во имя выгоды и ложь во имя идеологического преимущества». Не зря ислам отказывается от статуса новой веры и уж тем более от отмены предыдущих откровений. Он использует пророчества Ветхого Завета и Евангелия Нового, как костыль, на который всегда можно опереться. В обмен на такое смиренное эпигонство он просит лишь одного: чтобы его признали совершенным и окончательным откровением.
Как и следует ожидать, ислам содержит немало внутренних противоречий. Часто цитируются слова о том, что «в религии нет принуждения», а также обнадеживающие ссылки на иноверцев, как на народы «книги» или «последователей предыдущего откровения». Мысль о том, что меня «терпит» мусульманин, я нахожу не менее отвратительной, чем высокомерие католиков и протестантов, которые договорились «терпеть» друг друга, а позже распространили «терпимость» на евреев. На протяжении столетий христианский мир в этом отношении был так ужасен, что многие евреи предпочитали жить под властью Оттоманской империи, где их облагали особыми податями и прочими знаками отличия. Однако сам Коран говорит о благотворной терпимости ислама с оговоркой, поскольку некоторые из тех же «народов» и «последователей» бывают «охочи до зла». Даже недолгого знакомства с Кораном и хадисами хватит, чтобы обнаружить другие поучения в том же духе:
Кто умер и нашел милость Аллаха (на том свете), не пожелал бы вернуться в этот мир, даже если бы ему посулили весь мир и все, что в нем. Только мученик, познавший превосходство мученичества, хотел бы вернуться в этот мир и погибнуть еще раз[10].
Или так:
Воистину, Аллах не прощает, когда поклоняются другим божествам кроме Него, а все [иные грехи], помимо этого, прощает, кому пожелает. Тот же, кто признает наряду с Аллахом других богов, совершает великий грех[11].
Первый из этих варварских отрывков я выбрал (из целой хрестоматии не менее неприглядных вариантов) лишь потому, что он является полной противоположностью того, что говорит Сократ в платоновской «Апологии» (о ней ниже). Второй же демонстрирует откровенный плагиат из «Десяти заповедей».
Вся эта человеческая риторика не может быть «непогрешимой», а уж «окончательной» и подавно. Это доказывают не только бесчисленные противоречия и бессвязность, но и знаменитая история с «сатанинскими стихами» Корана, которую уже в наше время использовал в своем романе Салман Рушди. В этом достопамятном эпизоде Мухаммед старается умиротворить видных политеистов Мекки и, как нельзя кстати, получает «откровение», позволяющее таки им и впредь чтить некоторых местных божков. Затем его осеняет, что этого не может быть, и что он, вероятно, ненароком «транслировал» слова дьявола, который почему-то решил ненадолго поступиться привычкой воевать с монотеистами на их территории. (Мухаммед истово верил не только в существование дьявола, но и в «джиннов» — мелких демонов пустыни.) Даже некоторые жены Пророка замечали его способность получать подходящие «откровения» по мере насущной необходимости и, бывало, подтрунивали над ним по этому поводу. Рассказывают также (со ссылкой на источники, которым нет нужды верить), что порой, когда откровение настигало Пророка при людях, он испытывал боль и громкий звон в ушах. Даже в самую холодную погоду его тело покрывалось испариной. Некоторые бессердечные критики-христиане предполагают, что он был эпилептиком (не замечая тех же симптомов в приступе Павла по дороге в Дамаск), но нам ни к чему гадать о такой возможности. Достаточно перефразровать неизбежный вопрос Дэвида Юма. Что более вероятно — то, что бог использует некоего человека для передачи уже имеющихся откровений, или то, что человек этот воспроизводит уже имеющиеся откровения, считая или просто заявляя, что действует по указанию бога? Что же до болей и шумов в голове, остается только посетовать, что прямое общение с богом, похоже, не сопровождается ощущением покоя, красоты и ясности.
