Так мы дошли по улицы Пестеля до дома Мурузи, отсняв его со всех сторон. Подкрепившись хорошим крепким кофе напротив, я обронил, между прочим, что в этом доме на втором этаже с видом на Спасо-Преображенский собор проживал с родителями мой приятель, изгнанный с Родины за инакомыслие, Ося Бродский. Марио, поперхнувшись конфеткой, попросил меня повторить сказанное на плохом французском языке на родном мне с детства русском. Я без запинки повторил и добавил, что сейчас Бродский проживает в Америке, считается врагом советского народа и пишет для капиталистов стишки. Вспомнил и его отсидку за тунеядство, и вечеринку у меня накануне его отъезда в изгнание, которая чуть не закончилась арестом сионисткой шайки. Марио стоял, опершись на стол, и дрожа мелкой дрожью от радостного предчувствия. Он представлял кадр всей его жизни. Ну если не всей жизни, то командировки в Ленинград — точно. Он потащил меня через Литейный проспект к дому Мурузи и на ходу умолял проникнуть в квартиру Бродского. Я не видел особых сложностей, мало понимал трепет Марио, связанный с забытым гражданином СССР и уверенно нажал на все кнопки звонков Оськиной коммуналки. Толпа соседей вывалилась на площадку и восторженно слушала мою басню про журнал «Огонёк», вид собора, ракурсы фотосъёмки, плёнку «Кодак» и современные фотообъективы. Марио, спрятанный воротником моего обтрёпанного пальто, не вызывал у сограждан настороженности и после моего обещания поставить им бутылку Шампанского, был впущен в квартиру в сопровождении нашего эскорта. Оля, в своей «леопардовой» шубе, хоть и косила под иностранку, тоже никакой тревоги у жителей коммуналки не вызвала. Марио никогда не снимал с фотовспышкой, но разглядеть лица постояльцев в коридоре без прожектора было невозможно. Одна тусклая лампочка из многоярусной гирлянды теплилась только над входом в туалет. Когда нам приоткрыли двери Оськиных комнат, Марио бросился к окну и дрожащими руками стал открывать двери балкона. Хозяин комнаты попросил его не дёргать так за ручку, потому что на улице зима. Дрожащим голосом, теребя в разные стороны заржавевший и заклеенный газетами замок, Марио успокоил хозяина по итальянски «Бене, бене» и в повисшей мёртвой тишине продолжал скрипеть замком. Тишину взорвал истошный вопль соседки, стоявшей всё свою сознательную жизнь на страже Родины.
— Держите их, это шпионы Бродского!!!
От женского пронзительного визга Марио отпрыгнул от окна и оторопело смотрел на меня, ожидая указаний. Я попытался погладить визжащую гражданку по голове, но рука моя была перехвачена мускулистой лапой соседа, видимо в молодости работавшего кузнецом на Путиловском заводе. Я с трудом вырвал руку и бросился к выходу. Мы кубарем скатились по перилам лестнице со второго этажа и бросились наутёк проходными дворами мимо гнезда всемогущего КГБ, находящегося в двух шагах на Литейном,4. Потеряв последние силы на Моховой и убедившись, что за нами нет погони, мы зашлись гомерическим хохотом.
Вечером следующего дня чета Гарруба отбывала на Родину. Приехал Никита Михалков поговорить с Аллой о том, чтобы она, как агент, представляла его интересы в Европе и искала заказы на любую работу. Он уже четвёртый год находился в простое и довольствовался только гонораром за роль проводника в "Вокзале для двоих". Марио и Алла отбывали на «Красной стреле» в Москву, а оттуда улетали домой в мафиозную, певучую Италию с доброй сотней негативов о нашем, таком похожем на Рим, выстроенном итальянскими зодчими, Питере.
Post Scriptum
Из статьи Леонида Велехова «Я жил не как все» для «Совершенно секретно»
Анатолий Брусиловский — натура, что называется, ренессансная. Художник. Один из ведущих отечественных книжных графиков 60–80-х годов, а также художник- постановщик многих картин на «Мосфильме». Активный участник советского «левого», неофициального искусства тех лет, вызывавшего резкое раздражение властей, которое выплескивалось в исторических скандалах — с хрущевским посещением выставки «абстракцистов» в Манеже в начале 60-х, с бульдозерной «трамбовкой» нескольких вернисажей отечественного авангарда в те же 60-е, с разгромом рукописного альманаха «Метрополь» в 1980-м и т. д.
Здесь Брусиловский первым в мире осуществил опыт боди-арта — картины, нарисованной на живом, вдобавок прекрасном женском теле. Дело было в 1970 году. Приятели привели к нему в студию знаменитого итальянского фотографа Кайо Марио Гарруба, который хотел сделать такой репортаж, как он выразился, «чтобы о Москве заговорили» и читатели журнала Espresso, самого популярного в Италии, для которого Марио и работал, расхватали бы тираж, как горячие пирожки. Придумай чего- нибудь, сказал итальянец Брусиловскому. Брусиловский придумал. Позвал знаменитую тогда московскую красавицу — манекенщицу Галю Миловскую (позднее она уехала на Запад и стала звездой Vogue) — и говорит: «Дай-ка я на тебе напишу картину». Галя, натура артистическая и богемная, согласилась. Пригласил друзей, декорировал студию, расставив повсюду старинные граммофоны и наполнив их раструбы фруктами с Центрального рынка — получились «рога изобилия». Друзья выпивали, танцевали и веселились, художник разрисовывал божественное Галино тело цветами, бабочками, листьями и лианами, итальянец вне себя от счастья все это фотографировал. Фоторепортаж появился в Espresso, рядом была напечатана знаменитая, запрещенная в то время в СССР поэма Твардовского «Теркин на том свете», а над всем этим художественным великолепием красовалась «шапка»: «Над прахом Сталина». Скандал был оглушительный, когда номер журнала лег на столы работников ЦК КПСС.
Владимир Мусаэльян родился в 1939 году в Москве. С 1960 года работает в Фотохронике ТАСС. Специализация — политический репортаж. В 28 лет Мусаэльян стал личным фотографом генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Брежнева. Затем снимал последних советских лидеров — Андропова, Черненко и Горбачева. В 1978 году получил международную премию "Золотой глаз" — за фотографию Леонида Брежнева и лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана, на этой фотографии генсек плачет от избытка чувств.
У меня был приятель, замечательный итальянский фотограф Марио Гаруба, я часто останавливался у него в Италии.
Шли торжественные мероприятия в связи с 30-летием освобождения Польши от фашизма.
Мне передали, что меня спрашивает какой-то итальянец. Я выхожу — стоит Марио. Говорит, что ему хотелось бы снять трибуну и Леонида Ильича, потому что дата очень значительная.
Я провел его к трибунам. Возвращается грустный: «Снял, — говорит, — но Леонид Ильич в черных очках. А мне хотелось, чтобы он их снял». Пришлось мне самому вместе с ним идти. И Брежнев, увидев меня у трибун, снял очки: уж если я пришел, значит, по делу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
