Одновременно с нами в Гамбург прибыла группа женщин из Терезиенштадта, семейного лагеря в Чехословакии. Она состояла главным образом из чешек, но были среди них и немки.
История их страданий длиннее нашей, ибо их интернировали в начале войны. Но им не остригали волосы, чему мы завидовали. Одна из этих девушек, Урсула, родилась в Гамбурге. Она уехала потому, что вышла замуж за чеха. У нее был маленький сын, о котором она часто рассказывала. Она надеялась, что сын и муж все еще в безопасности в Терезиенштадте. Мы просили ее рассказать о Гамбурге. Мы видели только пакгауз и небольшую часть Эльбы, она же нарисовала перед нашим взором широкие аллеи города, красивые здания, Старый Город и церковь Святого Николая, парки и музеи, многие из которых теперь были в руинах.
Урсула обдумывала возможность побега. Она говорила о том, по какой улице и куда пойдет, но все упиралось в то, решится ли кто-нибудь спрятать ее. Она не была достаточно уверена в своих прежних друзьях, чтобы осуществить этот план. Во всяком случае, пока я находилась в Вильгельмсхафене, она еще не решилась. Надеюсь, что впоследствии она нашла в себе мужество и добилась успеха.
Нашу группу из Венгрии и нескольких девушек из Чехословакии переместили в окрестности Алтоны. Наш новый лагерь состоял из пяти деревянных бараков, окруженных колючей проволокой. Это было намного хуже пакгауза, мы лишились посылок и вида на Эльбу. Мы больше не жили под одной крышей. В каждом бараке была своя «блоковая», которую комендант выбирал среди нас, за нами также следили надзирательницы из охраны СС, ауфзегериннен, в помещении, и эсэсовцы снаружи. Комендантом был высокий светловолосый эсэсовец — унтер-шаренфюрер, или командир группы, которого мы называли Шара. Мы старались не показываться, когда он появлялся, он мог ударить без всякой причины. Элегантный, как все эсэсовцы, в безукоризненном мундире и блестящих сапогах, он прохаживался по двору, выпучив холодные глаза в поисках жертвы.
Скоро такой жертвой стала я. Одна из девушек по имени Цили рассказала ему, как я подстрекала их поменьше работать. В первый же вечер в лагере он подошел ко мне и дважды наотмашь ударил по лицу. Прежде, чем я могла догадаться о причине, он сказал:
— Ты больше не капо. Завтра доложишь новой капо и получишь от нее распоряжения. — Новая капо была Цили…
Я не очень сожалела, так как не подходила к роли капо.
Итальянцы, которые посылали нам подарки в Вильгельмсхафене, ушли, и на их место пришли новые военнопленные — французы. Французы были намного богаче или щедрее. Мы стали получать посылки большего размера и чаще. Почти каждая из нас обзавелась «посылочным другом». Им строго запрещалось общаться с нами, если бы это обнаружили, то расстреляли бы. Но это их не пугало. Они продолжали находить возможности передавать нам небольшие пакеты и слова ободрения. Трудно сказать, что значило для нас больше — посылки или слово.
Наше школьное воспитание приучило нас любить все французское — Францию, французский язык, французских поэтов, французских писателей, просто французов. И вот теперь здесь были эти добрые люди, говорящие по-французски и делающие нам подарки. Достаточно было одного взгляда на них, и мы все влюбились. Ко мне приходили девушки, одна за другой, признавались в своих в своих чувствах и просили помочь написать любовное письмо.
Я тоже влюбилась.
Мою группу назначили на новое место работы, на строительство. Строили небольшие дома для тех, кого разбомбили, и мы должны были выполнять всякую подсобную работу. Самой трудной работой, которой, однако, все добивались, была переноска пятидесятикилограммовых мешков с цементом от лагеря до фундаментов домов. Здесь было то преимущество, что представлялась возможность пройти в одиночку целых сто метров.
Мы с Ольгой вдвоем несли мешок, когда я встретила Поля.
Меня привлекло не лицо и, конечно, не ощущение внутренней красоты. Об этом я ничего не знала. Дело в том, что, проходя мимо, он, как бы нечаянно, уронил к моим ногам пакет, как средневековая дама уронила бы свой платочек. Когда то же самое произошло на следующий день, я поняла, что влюблена. Я написала благодарственное письмо и еще через день, когда мы встретились, протянула его Полю. Мы обменялись несколькими словами.
— Как тебя зовут?
— Эдвига. А тебя?
— Поль.
На этом мы расстались. Поль не был особенно красив: среднего роста, с темными волосами и темными глазами. Но он говорил по-французски. Мое сердце трепетало, и неожиданно стало легче переносить все. Солнце светило, мешки стали легче, все вокруг казалось более дружественным. Я выполняла все необходимое механически, оживляясь только в минуты, когда наши глаза встречались. По вечерам я писала письма и предавалась мечтам.
Так проходили дни, и лето сменилось осенью. Начались дожди, и стало темнее, когда мы выстраивались на перекличку. Мы шли на работу в непогоду все еще в летней одежде. К концу дня хорошо было оказаться в помещении. Хотя бараки не отапливались, мы были защищены от ветра и могли забраться под одеяла. Прошла острота новизны отношений с французскими друзьями, мы сникли. Хуже всего был голод.
Чтобы отвлечься, мы организовали учебные группы. Каждая девушка должна была записать стихи, которые она помнила, и по вечерам мы читали их вслух. Венгерских и румынских поэтов и, конечно, французских, которых мы больше всего любили: Вийон, Бодлер, Верлен, Жеральди. Но где достать бумагу и карандаши? Мы выпрашивали их у старого дружелюбного охранника, у французских пленных, обыскивали свалки и наконец сумели достать немного писчих материалов. Через несколько дней мы сидели в кружок и писали, а еще через несколько дней состоялось наше первое чтение. Мы пригласили гостей из других блоков и устроили грандиозный концерт. Мы повторяли его каждый вечер и со временем решились сами сочинять небольшие стихи и рассказы. Наше настроение поднималось. Обнаружились скрытые таланты: одна девушка умела рисовать, у другой были актерские данные. Мы развлекали друг друга и на время забывали о голоде.
Интересней всего было, когда Грета изображала нас. Она была вредная «блоковая», лет около сорока, которую мы ненавидели и боялись, но она оказалась недюжинной актрисой. Не возникало сомнения в том, кого она изображает. Когда Грета подходила к зеркалу и делала вид, что локтями отпихивает кого-то, это была в точности наша тщеславная Гиза. Только тогда мы увидели, как послушно уступаем Гизе место, когда она хочет посмотреть на себя.
Когда мы до устали насмеялись, Грета опять подошла к зеркалу, посмотрела на себя и поморщилась, теперь все смеялись надо мной, ибо каждое утро я показывала язык своему изображению. Я сразу же решила, что больше никогда не буду этого делать, хотя все еще считала, что похожа на обезьяну: волосы начали отрастать и торчат, как иглы дикобраза, лицо серое, кожа шелушится, а одежда велика на несколько номеров. Мне не нравилось то, что я видела в осколке зеркала, и я завидовала тем девушкам, у которых были волосы, или которые выглядели красиво даже без волос и в тряпье.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
