– Если подозреваете, – ответил граф, – то вы большие глупцы, позволяя предательству созреть. Вам следует выступить без его приказа. Со своей стороны – я говорю и от имени своего товарища, – мы здесь не останемся, когда где-то сражаются. Наше дело общее; и мы проехали несколько тысяч миль, чтобы обнажить в его защиту сабли. Мы опоздали в Баден; а если останемся здесь с вами, можем пережить еще одно разочарование. Идемте, Мейнард! У нас нет дел в Вилагосе. Идемте в Темешвар!
С этими словами граф быстро направился к лошади, которая оставалась нерасседланной. Капитан пошел с ним. Но не успели они сесть верхом, как произошла сцена, которая заставила их остановиться, держа в руках поводья.
Гусарские офицеры, и среди них несколько в высоких званиях – генералы и полковники, – слышали слова Роузвельдта. Друг графа сообщил им его имя.
Им не нужно было сообщать его титул, чтобы придать вес его словам. Слова его послужили горячим углем, который сунули в порох, и эффект был почти мгновенным.
– Гергей должен отдать приказ! – воскликнул один из них. – Или мы выступим без него. Что скажете, товарищи?
– Мы все согласны! – ответило два десятка голосов; говорящие, схватившись за оружие, повернулись в сторону палатки главнокомандующего.
– Слушайте! – воскликнул их предводитель, старый генерал с седыми усами до ушей. – Слышите? Это пушки Редигера. Я слишком хорошо знаю их проклятый язык. Бедный Сандор истратил все боеприпасы. Он, должно быть, отступает!
– Мы остановим отступление! – одновременно воскликнул десяток голосов. – Требуем приказ наступать! В его палатку, друзья, в его палатку!
Невозможно было ошибиться в том, чья палатка имелась в виду; с криками гусарские офицеры устремились к палатке главнокомандующего, остальные бросились за ними.
Несколько вбежали внутрь; вслед за этим послышались громкие голоса.
Вскоре они вышли вместе с Гергеем. Тот был бледен и казался испуганным, хотя скорее это был не страх, а сознание вины.
Тем не менее у него хватило силы духа, чтобы скрыть это.
– Товарищи! – обратился он к окружающим. – Дети мои! Вы ведь доверяете мне? Разве я ради вас не рисковал жизнью – ради нашей любимой Венгрии? Я вам говорил, что наступать бесполезно. Это было бы безумием, катастрофой. У нас здесь превосходящая позиция. Нужно остаться и защищать ее! Поверьте мне, это наша единственная надежда.
Эта речь, как будто бы такая искренняя, заставила мятежников дрогнуть. Кто может сомневаться в человеке, доставившем столько неприятностей Австрии?
Усомнился старый офицер, возглавивший мятеж.
– Вот! – воскликнул он, почувствовав предательство. – Вот как я буду защищать ее!
С этими словами он выхватил саблю из ножен, схватил за рукоять и лезвие и переломил о колено, а обломки бросил на землю!
Это сделал друг Роузвельдта.
Его примеру с проклятиями и слезами последовало еще несколько. Да, сильные мужчины, солдаты, герои, в тот день, в Вилагосе, они плакали.
Граф уже встал на стремена, когда с края лагеря послышался крик, заставивший его остановиться. Все в поисках объяснения повернулись к крикнувшему часовому. Но объяснение пришло не от самого часовго, а из-за него.
Вдали на равнине показались люди, всадники и пешие. Они приближались группами, длинными неровными линиями, знамена их были опущены. Это были остатки отряда, который так героически защищал Темешвар. Их мужественный предводитель был среди них, в арьергарде; он отбивался от преследующей кавлерии Редигера, отступая дюйм за дюймом.
Это был заключительный акт борьбы за независимость Венгрии!
Нет, не заключительный! Мы поторопились в своей хронике. Был еще один – и его будут помнить всегда, пока остаются способные чувствовать сердца – чувствовать печаль и горечь.
Я не пишу историю венгерской войны, этой схватки за национальную независимость, равной которой, может быть, нет на земле. Иначе мне пришлось бы описывать все хитрости и уловки, с помощью которых предатель Гергей обманул своих товарищей и в полной безопасности для себя выдал подлому врагу. Я говорю только об одном ужасном утре – об утре шестого октября, когда тринадцать старших офицеров , все победители многих сражений, были повешены, как пираты или убийцы!
И среди них храбрый Дамьянич, повешенный, несмотря на рану; молчаливый, серьезный Перецель; благородный Аулих; и, может быть, больше всех достойный сожаления великолепный Наги Сандор! Поистине страшная месть – бессердечная казнь героев, каких никогда раньше не видел мир!
Какой контраст этой страшной монархической злобы против революционеров милосердию, совершенно беспричинно оказанному руководителю восстания!
Мейнард и Роузвельдт не были свидетелями этого трагического финала. Графу угрожала опасность на территории Австрии, и с подавленным духом два предводителя революционеров повернули на запад. Им печально было думать, что сабли их остаются в ножнах, они не испробовали крови тиранов и деспотов!
Глава XXVIII
Тур в поисках титула
– Мне тошно от Англии!
– Кузина, то же самое ты говорила об Америке!
– Нет. Только о Ньюпорте. А если и говорила, что с того? Я хотела бы вернуться. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда, от этих балов и бульдогов. Нью-Йорк лучше всех городов Земли!
– О! В этом я с тобой согласна. И Штаты и город, если хочешь.
Начала этот разговор Джули Гирдвуд, а отвечала ей Корнелия Инскип.
Они сидели в красивом помещении – в одной из комнат их номера в лондонском отеле Кларендон.
– Да, – продолжала первая говорящая, – там по крайней мере есть общество; если не элита, то хоть достаточно образованное, чтобы можно было поговорить. Здесь никого нет, абсолютно никого, за пределами аристократии. Мне невыносимы эти жены и дочери торговцев, с которыми мы вынуждены общаться. Пусть они богаты, пусть считают себя значительными людьми. Они не могут думать ни о чем, кроме своей королевы.
– Это правда.
– И говорю тебе, Корнелия, если титулованная леди, пусть из самых неродовитых, кивнет им издали головой, они будут об этом помнить всю жизнь и говорить ежедневно. Только подумай о том старом банкире, к которому мама отвела нас вчера на обед. У него под стеклом на каминной доске туфелька самой королевы. И с каким жаром этот старый сноб о ней рассказывает! Как он ее заполучил; и как он благодарен, что может передать это ценное наследство своим детям, таким же снобам, как он сам! Тьфу! Их снобизм невыносим! Среди американских торговцев по крайней мере мы свободны от такого опыта. Даже самый скромный галантерейщик постыдится так себя вести!
– Верно, верно! – согласилась Корнелия; она помнила своего отца, скромного хозяина магазина в Покипси (Небольшой городок в штате Нью-Йорк. – Прим. перев.); он бы этого стыдился.
– Да, – продолжала Джули, возвращаясь к первоначальной теме, – из всех городов мира мне подавай Нью-Йорк. Я могу сказать о нем, как сказал Байрон об Англии: «Я люблю тебя со всеми твоими недостатками!» Хотя подозреваю, что когда знаменитый поэт написал эти всюду цитируемые строки, ему страшно надоела Италия и глупая графиня Гвиччоли.
– Ха-ха-ха! – рассмеялась кузина из Покипси, – Какая ты девушка, Джули! Я рада, что тебе нравится наш родной Нью-Йорк.
– А кому он не нравится? С его веселыми приятными жителями? Признаю, у него много недостатков; ужасное муниципальное управление, всеобщая политическая коррупция. Эти пятна на нем когда-нибудь будут излечены. Его большое щедрое сердце, ирландское по происхождению, не затронуто разложением.
– Ура! Ура! – воскликнула Корнелия, вскакивая с места и хлопая в маленькие ладоши. – Я рада, кузина, что ты так говоришь об ирландцах!
Не забудем, что она сама дочь ирландца.
– Да, – в третий раз повторила Джули.– Из всех городов мне нужен только Нью-Йорк! Теперь я убеждена, что это лучший город в мире!
– Не торопись так со своими заключениями, моя милая. Подожди, пока мы не увидим Париж! Может, тогда твое мнение изменится!
