Водила продрал глаза. Понял, что детские игры перестали быть таковыми. И начал загонять это стадо обратно в автобус. Галочка пыталась засунуть руки ему в штаны и лезла целоваться. Он пришел в ужас, но платье отыскать не сумел. В нем пофоткались мальчишки, а то, что от него осталось, выбросили куда-то в канаву. Зато обнаружились туфли.
Галочка решила, что она балерина, и попробовала изобразить ласточку. Начался массовый ржач, который можно остановить только тонной воды из пожарного брандспойта.
Видя наглые довольные рожи, водитель озверел. У него у самого дочь примерно нашего возраста. И он не первый день на свете живет. Он сразу въехал, что произошла какая-то мерзость. Единственная здравая мысль в такой ситуации — не потерять контроль над собой и нечаянно не прибить ржущего урода. В тюрягу никому не охота.
Отдав невменяемой Галочке свой пиджак, матерящийся водитель рванул в город. Высадил притихших ребят у школы, а Галочку повез к ее дому.
Оставшись без взрослых, все сразу начали сравнивать, у кого снимки круче.
Галочке стало плохо. Переблевав салон автобуса, она обмякла, как мертвая. Мир прыгал из стороны в сторону и норовил ударить Галочку небом по голове. Ей уже не было весело. Ей было никак. Но происходящего она пока не понимала. Мысли улетучились. Остались инстинкты. Выжить. Неважно, как. Пусть даже желудок вывалится через горло. Главное — выжить.
Родители Галочки, сгорая от стыда, уволокли зеленого ребенка домой и радовались, что соседи не видели их позора.
Утром все, кому не лень, могли полюбоваться на фотки с праздника. Парадные и ночные. Галочка узнала про это дело последней. Она дня три потом приходила в себя.
— Как это? — кричала моя мама, когда мы случайно наткнулись на безобразные снимки.
Я сама офигела. Сижу, по просьбе мамы показываю ей фото, выложенные другими родителями, а тут такое!
— Она такая смирная девочка! Кто бы мог подумать!
— Мама, ты на ее глаза погляди. Она же угашенная вусмерть.
— Что у трезвого на уме, то у пьяного…
Неужели мама реально верит, что Галка в здравом уме мечтала такое сотворить? Мама верит — ее не переубедить.
— Нет. Тут что-то не так! Недаром говорят, в тихом омуте черти водятся, — проникновенным голосом говорила мама.
— Да перестань ты эту подлость рассматривать!
Не послушав моего совета, она принялась читать комментарии под снимками. Вот дура.
Я спряталась в ванной. Включила воду. Типа я тут моюсь. Взобралась на край ванны поближе к вентиляции и покурила. Дым аккуратно затягивало в решетку.
Меня трясло. Просто колбасило. Я не могла понять, как Галка теперь будет жить? Мы все из одного района. И на нее будут показывать пальцем и хихикать в спину. Кто-то фальшиво посочувствует. И все будут думать, как моя мама. По сути, все произошедшее — обычная подстава. Состряпанная очень подлыми людьми. И поддержанная равнодушными. Теми, кто все видел и не прекратил. И был «как все». То есть ржал и фотографировал.
Жаль, что я не поехала. При мне такого бы не случилось. А если бы я поехала и уснула, как некоторые?
Сигарета кончилась. Я утопила окурок в сливе ванны. Надеюсь, он не засорит трубу.
Мама продолжала смаковать снимки. Сопровождая просмотр громкими фразами «какой ужас» и «а этот-то, этот что вытворяет!».
Меня там не было, но я чувствовала себя соучастницей преступления. Тем, кто не предотвратил. Смалодушничал.
Я долго думала, стоит ли пойти поговорить с Галкой. Видела ее на улице. Вместе с отцом. Они куда-то спешили. Галка демонстративно отвернулась, даже не поздоровалась в ответ. И я прекратила попытки встретиться для разговора…
Ирина Комиссарова. Трещина на асфальте
В квартире полная темнота. И тишина — даже будильник сдох, не допищав. Матери сегодня к восьми, значит, ушла в семь. Слава Аллаху, догадалась не будить.
Лека сидит на постели и перекачивает в себя темноту и тишину Когда их набирается столько, что Леке начинает казаться, будто ее вот-вот взорвет изнутри, она встает и зажигает свет.
В десять минут девятого неожиданно звонит Чуха. По бесформенной куче говна, каковой до сих пор виделся предстоящий день, словно пролег настил. Теперь, по крайней мере, есть стимул куда-то пойти.
Всего нужно семьсот баксов. Двести у нее есть, требуется еще пятьсот. Паршивые пять сотен, это же не деньги для Москвы, думает Лека. У Башаковой, вон, новая труба столько стоит — Башакова уже все уши с ней прожужжала. Строит многозначительную рожу: «Подарили…» Ясен перец, подарили — мамо с папом преподнесли на ДР. Но она изображает таинственность, хочет, чтобы подумали, что у нее кто-то есть. Уписаться.
Срисовать бы ее паршивый телефон, вот и была бы сумма, думает Лека злобно. Марик пообещал деньги достать, но Марик трепло. «Да я…», «да для тебя…», «все решим, одним словом…». К полудню он думать забудет про все свои обещания. Напомнишь — скажет, что все под контролем, все завтра. А завтра опять забудет. К тому же Леке нужно сегодня. Чуха сказал, что будет держать до трех. Мол, деньги нужны срочно. Если не ей, так другому отдаст, желальщиков целая очередь; он позвонил ей первой только постольку, поскольку она говорила, что очень горит.
На перемене Лека сидит на подоконнике, рассматривает лица, словно видит первый раз. Смешно. Смешные. Инопланетные какие-то физии. Фильм был такой древний: там мужик надел специальные очки и — бац — увидел, что вокруг одни пришельцы, закамуфлированные под местных жителей. Без очков — люди как люди, в очках — мурло на мурле. Так и тут.
Из-за двери выплыла русичка и стала продираться сквозь народ, как сквозь чащу. Она новая, молодая совсем, при этом дикая пуще эфиопа. У нее бзик на наркоте. Считает, что все вокруг колются и долбятся без продыху. Девкам в пятницу после урока начала втирать: «Девочки, будьте осторожны, сейчас все это стало так доступно, вам трудно представить все опасности, вам кажется, что это все ерунда, а на самом деле… бла-бла…» Девки попадали под стол. «Я говорю: а что вы на меня все время смотрите? — пересказывала потом Башакова. — Что я, самая завзятая?..»
При этом русичка старше их всех на сколько? Лет на семь? Всего ничего. Вне школы, в компании какой-нибудь могли бы вместе тусить… А тут как будто с другой планеты. Были б очки-рентгены, небось тоже высветилась бы… Их, наверно, вербуют там, в институтах этих и педулищах. Из нормальных молодых чуваков делают деревянных солдат, и они в момент перестают понимать других нормальных молодых чуваков.
— Газиев, у тебя деньги есть? — спрашивает Лека.
— Чего?
— Деньги у тебя есть? — терпеливо повторяет она.
— Ну.
— Сколько?
— А тебе зачем?
— Сколько?
— Ну хз. Рублей триста.
— А больше есть? Не с собой, а в принципе?
— Ни фига себе, — говорит Газиев. — Может, еще ключи от квартиры?
Он из немногих вменяемых среди моря инопланетных уродцев. Он, скорее всего, дал бы денег. Но у него их нет. Триста рэ — это не деньги.
У Башаковой наверняка при себе больше. Но Башакова как раз не даст. И Элька Богута из параллельного, хотя они даже типа подругами были в прошлом году И Тимур. Тимур не просто не даст, а еще обосрет по самую макушку.
Самая гнусь — просить. Просить — значит падать. Упал — лежишь. Лежачего не бьют, через него просто перешагивают.
В классе тридцать два человека, в параллельном почти столько же. Если бы все скинулись по десять баксов, получилось бы даже больше, чем надо. Десять баксов — это еще меньше, чем триста рэ. Не деньги. Тем более, она отдаст.
Она просит. И у Башаковой, и у Эльки, и даже у Тимура.
— Зачем тебе? — спрашивает Башакова.
— Мне надо выкупить собаку, — говорит Лека в слабой надежде пробить на жалость, — ее украли. Если я до вечера не соберу денег, ее убьют.
— Откуда это у тебя собака за пятьсот бакинских? — удивляется Башакова и торопливо добавляет: — У меня столько нет.
«Сними с карточки», — думает Лека с ненавистью, а вслух говорит:
— Дай сколько есть.
Башакова, естественно, не дает. Не просто так, а по принципиальным соображениям. Она не вступает со знакомыми в кредитные отношения, потому что портятся отношения обычные.
— А с незнакомыми вступаешь? — интересуется Лека, шуря глаза.
— Я не «Сбербанк», — нелогично отвечает Башакова.
Тупая корова. Типа как у Леки есть с ней хоть какие-то отношения, чтобы их можно было портить…
Тимур посылает еще быстрее. Сначала предлагает оказать услугу сексуального характера, потом ржет, как больной конь, потом посылает.
— Маску поправь, — говорит Лека. — Хобот торчит.
— А?
— На.
Она отходит к окну, сбрасывает сумку на пол. За окном ноябрь. На асфальте трещина, как шрам от аппендицита. Не от самого аппендицита, а оттого, что его вырезали. Весь ноябрь все катится под гору. Как лавина.
