и, поднявшись на ноги, со сжатыми руками и выпученными глазами на застывшем в воздухе лице, он изверг замечательные стихи Данте, описавшего две взаимно поглощенные формы в Аду:
«Ах! как ты изменился,
Барашек! Посмотри! не ты ли удвоился теперь
И стал вдвойне единым!»
Книга V
Опасения и приготовления
I
Было уже далеко за полночь, когда Пьер вернулся домой. Его душа разрывалась и вырывалась из тела, что при таком буйном темпераменте обычно присуще первой стадии какого-либо внезапного и огромного несчастья; но теперь уже он вернул себе слабое подобие самообладания благодаря спокойному дыханию ночного воздуха, взошедшей затем луны и последних показавшихся звезд, несущих в себе всю странную мелодию подчинения, которая, сначала растоптанная и презираемая, все же постепенно проникла внутрь сосудов его сердца и затем распространилась в пределах его собственного мира. Теперь, с высоты своего спокойствия он твердо и пристально смотрел на обугленный пейзаж внутри себя, подобно тому, как канадский лесоруб, вынужденный убежать от своих горящих лесов, возвращается назад, когда огонь угасает, и стойко следит за безразмерными полями горящих головешек, что светятся тут и там под широкой дымовой завесой.
Мы уже говорили, что всегда, когда Пьер искал одиночества в существующем жилище и в окружении стен, тогда приватный уголок, сообщающийся с его комнатой, становился его избранным прибежищем. Поэтому, идя в свою комнату, он взял потайной фонарь, который имелся в запасе и, машинально войдя внутрь помещения, уселся со сложенными руками и склоненной головой на привычный старый стул с ножками в виде драконов. Со свинцовыми ногами и сердцем, теперь уже не холодным, но необычайно безразличным и ощущающим собственное поражение, он сидел там некоторое время, пока, как отдыхающий путешественник в снегах, не начал бороться с таким бездействием, как с самым предательским и самым смертельным из душевных симптомов. Он поднял взгляд и нашел обращенный к нему уже совсем не загадочный, но все еще двусмысленно улыбающийся портрет отца. Немедленно все его сознание и его мучение вернулись, но уже не с той силой дрожащего мрачного спокойствия, которое ранее владело им. Он уже не мог выносить улыбку на портрете, и, повинуясь непреодолимому и неопределенному импульсу, поднялся и, ничего не меняя, повернул картину изображением к стене.
Это позволило увидеть стертую и пыльную изнанку, кое-где сморщенную, оборванную бумагу на сочленениях рамы, которые разошлись из-за клея. «О, символ твоего переворота в моей душе», – застонал Пьер, – «ты не должен так висеть. Лучше отбросить тебя подальше, чтоб ты так оскорбительно не бросался в глаза. У меня больше не будет отца». Он снял картину со стены шкафа и спрятал её в большой груде вещей, покрыв синим ситцем. Но, тем не менее, в квадрате слегка выцветшей стены картина оставила за собой темный, но свободный и пустынный след. Теперь он стремился удалить малейший след своего преображенного отца, так как боялся, что все мысли о нем окажутся не только совершенно тщетными, но и фатальным образом отвлекут и выведут из строя сознание, которое теперь громко призывало не только избавиться от признаков печали, но и немедленно воздействовать на неё. Это выглядит дико и жестоко, когда молодежь иногда ошибается в процессе размышлений, когда думает; по опыту хорошо известно, что действие, которое кажется усиливающим горе, на самом деле приносит облегчение; хотя, для того, чтобы постоянно облегчить боль, нам следует сначала избавиться от некоторых прибавляющихся мук.
Но теперь, пусть и с глубоким осознанием того, что все его прежние принципы уже опрокинуты, и что для него справедливая структура мира, пока еще неким неизвестным путем, но должна быть полностью восстановлена, начиная с самого нижнего углового камня, теперь сам Пьер мучился мыслью об этом последнем опустошении и о том, как пустынное место снова сделать сияющим. Он, казалось, чувствовал, что в самой глубине его души скрывалась неопределенная, но потенциальная вера, которая могла управлять унией из царств всех наследственных верований и обстоятельных убеждений, но всеми чувствами ощущал, что его душа пребывает в анархии. Некий регент как будто бы по праву принял скипетр, и исполненный горечи Пьер не предался полностью мародерству и разграблению.
Для менее восторженного сердца, чем сердце Пьера, перед вопросом почтения к Изабель встал бы вопрос, что делать? Но такой вопрос никогда не вставал перед Пьером; непосредственный живой отклик не оставил никакой тени сомнения относительно цели, к которой он должен был устремиться. Но если цель была ясна, то не таков путь к ней. «Как я должен сделать это?» было проблемой, для которой сначала не виделось никакой возможности решения. Даже без учета того, что он сам полностью знал о ней, Пьер обладал одним из тех характеров, которые не в определении и противопоставлении маленьких «за» и «против» – но в импульсивном подчинении божьему промыслу, присутствующем в самих событиях, будучи в замешательстве, постепенно находят самое верное решение и ярчайшую возможность сдерживаться. И для него на вопрос «что я должен делать?» уже был дан ответ в виде воодушевления от самой его тяжести; поэтому он теперь, как и случилось, подсознательно освободил от обязательств свой ум, чтобы представить все отвлекающие соображения относительно того, «как он должен сделать это», уверенный в том, что грядущий разговор с Изабель не сможет не вдохновить его. Однако, вдохновение, которое к настоящему времени направляло его, не оставалось совершенно немым и замалчивающим множество очень горьких деталей, которые Пьер разглядел в широком море проблем, в которое он был погружен.
Если это – священная область, – поскольку тут, как считается, живет сама мудрость, – и неоценимая компенсация за более тяжелое горе, из-за которого они оба с веселым сердцем очистят души от ошибок и пополнят его неприятной правдой, то святое служение не так искусно во всех тайнах, ведающих процессом рассуждения, истинный мотив которого исходит от особенного недуга; и потому это – волшебный эффект от допуска к сокровенному человеческому духу изначально неопытного и совершенно необъяснимого элемента, который, как электричество, внезапно проникает в любую душную темноту, во всех направлениях разделяясь на быстрые копья очищающего света, разом и мгновенно отбрасывающие всю медлительность и придающие ему способность светить; поэтому объекты, которые прежде, в темной неопределенности имели темные и романтичные линии, теперь освещены в своей существующей реальности так, что в этих вспыхивающих откровениях горького восхитительного огня мы видим все вещи такими, какие они есть; и когда электрического элемента уже нет, а тени спускаются снова, то снова возвращаются и ложные линии объектов, но уже не с их прежней, сбивающей с толку силой; и теперь, даже в присутствии фальши, мы все еще храним впечатления от их незыблемых истин, пусть даже опять скрывшихся.
Так же и с Пьером. В радостные ранние времена, прежде чем на него свалилось большое горе, все, кто окружал его, скрывали обман. Но как только долго и нежно лелеянное изображение перед ним быстро и сразу же из зеленого украшенного листьями дерева перевоплотилось во взорванный ствол, так и любое другое отображение в его уме стало доказательством всеохватности этого электрического света, который проник в его душу. Даже его прекрасная, безупречная мать не осталась совершенно нетронутой и в стороне от этого шока. На ее изменившийся образ, когда он впервые открылся перед ним, Пьер смотрел пристально и панически; и теперь, когда электрический шторм прошел, он сохранился в его уме, который так внезапно и с великим сожалением разглядел её изображение. Она, которая в своей меньшем великолепии, но в большей чистоте и большей духовности всегда казалась Пьеру не только красивой святой, перед которой возносились его ежедневные молитвы, но также нежной советчицей и исповедником, а ее почтенный будуар – завешенным мягким атласом кабинетом и исповедальней, – его мать уже не была абсолютно привлекательной; но более того, он слишком остро чувствовал, что мог он идти к своей матери, как к той, кто полностью сочувствовала ему, как к той, перед кем
