Смайли поднялся наверх, чтобы упаковать те немногие личные вещи, которые Мендель привез ему с Байуотер-стрит. Все было кончено.
Глава 14
Дрезденская группа
Смайли остановился на верхней ступени перед дверью и поставил чемодан рядом с собой, выуживая из кармана ключ от американского замка. Открыв дверь, он вспомнил, как на пороге выросла фигура Мундта, смотревшего на него бледно-голубыми глазами, хладнокровными и оценивающими. Было странно думать, что Мундт — ученик Дитера. Мундт действовал с прямолинейностью тренированного наемника — умелый, целеустремленный, но узколобый. В его тактике не присутствовало ничего своего: во всем он оставался лишь жалкой тенью своего наставника. Создавалось впечатление, что все блестящие трюки и приемы Дитера включили в некий учебник, который Мундт не поленился выучить наизусть, но от себя добавил лишь грубой соли жестокости.
Смайли намеренно не оставил адреса для пересылки почты, и корреспонденция грудой валялась на коврике у двери. Он собрал ее, положил на столик в прихожей, а потом начал по очереди заглядывать в комнаты с необъяснимым чувством удивления и растерянности. Собственный дом казался чужим: холодным и сырым. Переходя из комнаты в комнату, он впервые начал ощущать, насколько пустой стала его жизнь.
Поискал спички, чтобы разжечь газовый камин, но так и не нашел. Потом сел в кресло в гостиной и стал взглядом пробегать по книжным полкам, где стояли сувениры, привезенные из многочисленных поездок. Когда Энн его бросила, первым порывом Смайли было как можно скорее избавиться от всех следов ее пребывания. Даже ее книги отправились на свалку. Но с течением времени он стал чуть терпимее и позволил некоторым вещицам, связывавшим их жизни, остаться на своих местах: в основном это были свадебные подарки от друзей, которые слишком много для него значили, чтобы так просто от них отделаться. Среди них уцелели набросок Ватто, презентованный Питером Гилламом, и группа из трех статуэток дрезденского фарфора от Стида-Эспри.
Он поднялся и подошел к угловому буфету, где стояли статуэтки. Ему всегда нравилась изящная красота этих фигурок в стиле рококо: маленькая куртизанка в костюме пастушки, которая вроде бы протягивала руки в сторону одного влюбленного в нее мужчины, но ее миниатюрное личико было повернуто так, что одновременно одаривало взглядом второго. Причем, глядя на это хрупкое совершенство, он неизменно чувствовал собственную непривлекательность, как это происходило в начале его ухаживаний за Энн, закончившихся свадьбой, так поразившей светское общество. Хотя возникало и другое чувство, дарившее ему порой утешение и понимание, что требовать верности от Энн так же бесполезно, как и от этой ветреной пастушки под стеклянным колпаком. Стид-Эспри купил эту группу в Дрездене еще до войны. Сам он считал ее одной из лучших вещей в своей коллекции фарфора, но все же преподнес им в подарок. Вероятно, старый мудрец предвидел, что в один прекрасный день Смайли понадобится философия именно того толка, которую можно было почерпнуть из созерцания фигурок.
Дрезден — любимый немецкий город Смайли. Ему нравились архитектура, прихотливое смешение Средневековья и классицизма. Он чем-то напоминал Оксфорд — вероятно, своими куполами, башнями и шпилями, чуть позеленевшими медными кровлями, блестевшими под горячими лучами солнца. Название города означало «поселение лесных жителей», и именно здесь король Богемии Венцеслав собирал менестрелей и поэтов, щедро одаривая их деньгами и привилегиями. Смайли вспомнил свою последнюю поездку туда, когда он навещал университетского коллегу, профессора философии, с которым познакомился в Англии. Именно в тот приезд он случайно заметил Дитера Фрея, ковылявшего по тюремному двору. Он живо помнил его и сейчас: высокого, озлобленного, чудовищно неузнаваемого с обритой головой, — Дитер даже в тот момент казался слишком крупной фигурой, чтобы быть узником небольшой тюрьмы. А еще он вспомнил, что в Дрездене родилась Эльза Феннан. Он просматривал досье на нее, хранившееся в МИДе: Эльза, в девичестве Фрейманн, родилась в Дрездене в 1917 году, родители — граждане Германии; образование получила тоже в Дрездене; находилась в заключении с 1938 по 1945 год. Он пытался представить ее в семейном кругу ортодоксальных евреев, вынужденных жить во враждебной среде и выносить нападки. «Я мечтала о длинных золотистых локонах, но меня обрили наголо». И только сейчас с тошнотворной ясностью он понял, почему она красила волосы. Она ведь могла стать похожей на эту пастушку — хорошенькой и полногрудой. Но голод изуродовал ее тело, сделав его навечно кривым и тощим, как скелет маленькой птички.
Он мог вообразить себе ее в ту ночь, когда она стояла над телом только что убитого мужа; почти слышал, как сквозь сухие рыдания она объясняет, почему Феннан встречался в парке со Смайли; и Мундта, нисколько не пристыженного и не смущенного, а лишь пытавшегося вновь заставить ее пойти против собственной воли, продолжить участие в заговоре, в ужасных преступлениях. И преуспевшего, принудившего ее позвонить в театр и даже написать то предсмертное письмо-фальшивку, а потом бросившего наедине с новой мучительной болью накануне расследования, которое не могло не последовать. Во-первых, это представлялось Смайли чем-то совершенно бесчеловечным, а во-вторых, его не покидала мысль, как сильно рисковал Мундт, поступая подобным образом.
Впрочем, она, конечно же, показала себя в прошлом весьма надежным союзником, хладнокровным и, по иронии судьбы, более искушенным в технике шпионажа, чем сам Феннан. И, Бог свидетель, для женщины, прошедшей ночью через такие испытания, она отменно сыграла свою роль при их первой встрече следующим утром.
Вот так, стоя и глядя на красавицу пастушку, навсегда застывшую между двумя воздыхателями, Смайли вдруг совершенно неожиданно понял, что у дела Феннана существует совершенно иная разгадка, при которой складывались воедино все обстоятельства и детали, объяснялись все столь очевидные противоречия в характере и поведении Феннана. Причем это понимание пришло поначалу в виде чистейшего логического заключения, за которым пока не стояли живые люди. Смайли просто двигал личностями, как картонными фрагментами мозаики, поворачивая их то так, то эдак, чтобы они вписывались в уже обрисовавшийся каркас из известных фактов, пока в какой-то момент все не сложилось в четкую картину и в ту же секунду перестало быть всего лишь игрой ума.
У Смайли участилось сердцебиение, когда он со все возраставшим изумлением пересказывал себе заново эту историю, реконструируя отдельные сцены и события в свете только что сделанного открытия. Теперь он знал, почему Мундт в тот день покинул Англию, почему Феннан отбирал так мало ценных материалов для Дитера, заказал звонок на 8.30 утра и почему его жена не пала жертвой Мундта, систематически и беспощадно уничтожавшего свидетелей. Он понял наконец, кто был автором анонимного письма. Увидел, какого дурака свалял сам, поддавшись эмоциям и направив не в ту сторону силу своего интеллекта.
Он подошел к телефону и набрал номер Менделя. Поговорив с ним, позвонил Питеру Гилламу. Затем надел пальто, шляпу и направился к расположенной за углом Слоун-сквер. В газетном киоске рядом с универмагом «Питер Джонс» он купил открытку с изображением Вестминстерского аббатства. Спустившись в метро, поехал на север и вышел в районе Хайгейта. В расположенном там почтамте купил марку и написал на открытке адрес Эльзы Феннан несколько неуклюжими печатными буквами, какие более характерны для жителей континентальной Европы. На пространстве, отведенном для текста, угловатым почерком вывел: «Жаль, что тебя здесь нет». Опустив открытку в ящик, отметил для себя время отправления. Потом вернулся на Слоун-сквер. Это было пока все, что он мог сделать.
В ту ночь он спал крепко, поднялся рано утром — была суббота — и отправился в соседний магазин за круассанами и кофе в зернах. Сварив себе побольше кофе, взял свежий номер «Таймс» и уселся на кухне завтракать. Ощущал он себя на удивление спокойно и, когда зазвонил телефон, сначала аккуратно сложил газету и только потом поднялся наверх, чтобы снять трубку.
— Джордж? Это Питер! — Голос звучал возбужденно, с нотками триумфа. — Джордж, она клюнула. Клянусь, она взяла наживку!
— Как это было?
— Почту доставили в восемь тридцать пять. А в девять тридцать она уже вышла из дома, причем явно торопилась. На станции села в поезд, отправлявшийся в девять пятьдесят две на вокзал Виктория. Я посадил Менделя в ее поезд, а сам помчался вслед на машине, но только к их прибытию в Лондон немного опоздал.
— Как ты сможешь теперь снова связаться с Менделем?
— Я дал ему телефон отеля «Гроувенор», где сейчас и нахожусь. Он позвонит мне при первой же возможности, и тогда я присоединюсь к нему, где бы он ни находился.
