В первом ряду сидел Антон Шаповал. Он выделялся среди остальных могучим телосложением. Шаповал часто оглядывался и подолгу смотрел на товарищей изучающим взглядом, словно проверял — все ли так, как нужно. И на суде он не собирался сбросить с себя бремени добровольно возложенной ответственности. Все в нем говорило, что борьба не кончена и много придется еще бороться, защищать, доказывать. Если всех других объединяло выражение видимой или кажущейся умиротворенности, то в нем все дышало неуспокоенностью, протестом. На загорелом лице его напряжен был каждый мускул, каждая клетка. В темной глубине глаз светилась упорная мысль.
Подсудимые были одеты как попало: кто в бушлате, кто в шинели либо форменной рубахе — кого в чем схватили. Все на них было просто, обыденно. Почему-то бросались в глаза помятые, извалявшиеся брюки, заправленные в сапоги.
Председательствовал генерал-майор Шинкаренко, сухой, высокий старик с седыми бакенбардами и розовым, гладко выбритым подбородком. Справа и слева от него сидели члены суда. Я всмотрелся в серые лица судей и заметил на них скрытое волнение, беспокойство, глубоко спрятанную тревогу.
«Они не уверены в своей правоте», — сделал я первое открытие после выхода из камеры.
Четыре с половиной часа читали обвинительное заключение. Казенными, сухими выражениями были изложены преступления обвиняемых, указаны характер и степень виновности.
— Лейтенант Николай Оводов обвиняется в том, — гундосил секретарь суда коллежский регистратор Миллер, — что, командуя эскадренным миноносцем «Тревожный», семнадцатого октября, стоя на мостике и имея на судне в наличии всю команду, а лично при себе револьвер и быв очевидцем проявления восстания на миноносце «Скорый» и нападения бунтовщиков на капитана второго ранга Куроша, не принял никаких мер к подавлению восстания. Он же не сделал никаких распоряжений для противодействия мятежникам на случай попытки овладеть его судном, чем мятежники и воспользовались — ворвались на «Тревожный» и захватили его. По требованию бунтовщиков открыть снарядный погреб лейтенант Оводов приказал квартирмейстеру Кочергину отдать ключи от оных погребов, а сам удалился в каюту…
…Обвиняется лейтенант Алексей Евдокимов в том, что, командуя миноносцем «Безупречный»… — зашелестели в ушах слова, а мне почему-то захотелось пить, — когда мимо этого миноносца проходили под красным флагом «Тревожный» и «Скорый», явно занятые нижними чинами, восставшими с оружием и производившими обстреливание правительственных зданий, он, видя это и имея по состоянию вверенного ему миноносца полную возможность прибегнуть к действию оружием против мятежников, не принял никаких мер…
Миллер вздохнул, быстро и нерешительно посмотрел на сидящих в зале и уткнулся в бумагу.
— Матрос первой статьи Шаповал (он же Товарищ Андрей) обвиняется в том, что взбунтовал на явное восстание миноносцы «Бодрый» и «Сердитый». Он же командовал ружейным обстрелом миноносца номер «шестьдесят семь», а также призывал к восстанию «Властный» и «Беспощадный», стоявшие у стенки Угольной гавани.
Ему же было поручено руководством «Владивостокской военной организации» осуществить на деле план восстания.
Матрос первой статьи Дормидонт Нашиванкин обвиняется в том, что поднял на миноносце «Скорый» мятежный флаг, — ровным, без ударений, голосом читал коллежский регистратор Миллер, — стоял на рулевой вахте до конца восстания и по приказаниям убитого подстрекателя по кличке Товарищ Костя и умершей от ран неизвестной женщины по кличке Товарищ Надя управлял маневрами миноносца.
Обвиняется Алексей Золотухин в том, что стрелял в заведующего отрядом миноносцев капитана второго ранга Балка и ранил его.
Иван Чарошников состоял в руководстве и во время восстания находился на мостике. При аресте оказывал отчаянное сопротивление.
…Иван Пушкин, состоя по списку в команде миноносца «Бравый», пришел во время беспорядков на «Скорый» с явным намерением принять в них участие. Во время восстания добровольно исполнял обязанности на подаче снарядов к носовому орудию.
…Дмитрий Сивовал обвиняется в том же.
…Василий Боханов обвиняется…
Внимательно выслушав обвинительное заключение, я понял, что Раден произвел следствие добросовестно. Суду известно было почти все о происходивших событиях. Но нити руководства где-то обрывались. А в том, что вооруженное восстание готовилось, не сомневался никто.
На вопросы председательствующего и членов суда подсудимые отвечали коротко, нехотя. От предъявленных обвинений некоторые отказывались наотрез. И лишь Антон Шаповал говорил много. Он усиленно выгораживал товарищей, старался взвалить на себя как можно большую долю вины.
— Только я один из всех сидящих здесь виноват как руководитель и организатор восстания, — говорил Шаповал. — Со дня прихода на «Скорый» я вел агитационную работу на миноносцах. Мне помогали Решетников и Пойлов. Они погибли… Втроем мы готовили восстание.
Судьи слушали его с неохотой, с видимым безразличием.
— Я же накануне восстания агитировал в учебных ротах Сибирского флотского экипажа, чтобы поддержали. Стрелял и, кажется, ранил ротного, — взмахивая смятой в кулаке бескозыркой, говорил Шаповал. — Я проник в казармы Тридцать четвертого полка, чтобы поднять солдат, но мне не повезло. Предусмотрительные командиры вывели роты на плац и гоняли их маршем до ночи, — усмехнулся Шаповал. — Я был в Диомиде, в минном батальоне, когда началось там. Я знаю наперед свой приговор, но и меньшей вины бы хватило, чтобы расстрелять меня…
— А мы повесим тебя, — густым, сочным басом произнес генерал Шинкаренко.
— Вы можете повесить меня, — твердо продолжал Шаповал, — но вина сидящих на скамье подсудимых невелика, и строго карать их вы не имеете права. Они исполняли мою волю и волю двоих погибших товарищей.
— Военный суд полномочен решать по своему усмотрению, — вяло перебил его генерал и лишил слова.
Вторично вызвал Шаповала на разговор капитан первого ранга Раден, выступавший в роли свидетеля.
— Скажите, подсудимый Шаповал, вы знали, для чего поднимали корабли на восстание против власти? — спросил он.
— Да. Я это делал сознательно.
— Чего вы хотели этим достигнуть?
— Захватить все суда, стоявшие в порту, поднять на восстание гарнизоны Приморья и силою оружия ломать государственный строй. А потом на развалинах царизма строить государство рабочих и крестьян, без буржуев и помещиков, без эксплуатации.
— Ну, а те, что шли за вами, понимали это… э… знали, на что поднялись?
