Прошедшую ночь полк не работал: фронт ушел далеко вперед, и нам не хватало радиуса действия. Сегодня мы готовились к перебазированию. Маршрут на карте уже проложен, ждали только команду на взлет.
Лежа на спине под крылом самолета, я от нечего делать рассматривала его боевые рубцы — аккуратно заклеенные пробоины от пуль и осколков снарядов. Сколько их! Я даже удивилась.
— Бройко, почему это так много заплаток у нас на крыльях? — спросила я своего техника, которая что-то делала в кабинах.
— Как раз столько, сколько вы привозили дыр, Я не ковыряла их нарочно, — ответила острая на язык Катя Бройко.
Мне не хотелось больше заговаривать: жара.
— Знаешь, Райка, о чем я подумала сейчас? — нарушила молчание Полина.
— Не догадываюсь.
— Наш экипаж мог бы служить примером единства противоположностей.
Поля любила иногда пофилософствовать,
— Давай, выкладывай свои доказательства.
— Вот смотри, — она лукаво улыбнулась, — ты высокая, я маленькая, у тебя глаза черные, у меня — голубые, ты смуглолицая, я бледнолицая.
— О моя бледнолицая сестра! Твои рассуждения столь оригинальны, что мне тоже захотелось испытать свои силы в умении раскрывать истины. Слушай, я продолжаю: ты спокойная, выдержанная, разум у тебя преобладает над эмоциями…
— А ты беспокойная, невыдержанная, эмоции всегда лезут наперед. Согласна?
— Пусть будет так. Продолжаю. Я непосредственная, неглупая, не…
— Э, так не пойдет! Это нечестная игра.
— Один-ноль в мою пользу, идет? Да, а в чем же у нас единство, по-твоему?
— Мы составляем один экипаж.
— Справедливо. Счет — один-один.
Вдруг на аэродроме возникает заметное оживление. Кое-кто начинает запускать моторы. Мимо нас пробегает посыльная из штаба и на ходу передает распоряжение командира полка готовиться к вылету.
Мы с Полиной вскакиваем, одеваемся и залезаем в кабины. Я умышленно не надеваю сапог: ногам так хочется отдохнуть от них!
— Катя, брось мои сапоги в гаргрот, — прошу техника, с наслаждением притопывая босыми ногами по полу кабины.
— Вот узнает Бершанская, она тебе задаст, — ворчит Поля. — Чего придумала!
Мы вырулили на старт. Командир полка поднялась ко мне на трап. Я поспешно убрала босые ноги с педалей.
— Деревня Новосады, на Немане, знаешь. Будешь садиться прямо на улицу. Там принимает майор Амосова. Повнимательнее, — закончила она своей обычной фразой и разрешила взлетать.
Между прочим, при выборе площадок наш полк всегда тяготел к воде. То ли это была речка, то ли озеро. В теплую погоду мы все свободное время проводили у воды: купались, стирали, загорали. Женщинам присуще стремление к опрятности, чистоте. У нас же, летчиц, это стремление исходило еще и из чисто профессиональных, так сказать, соображений. Ведь каждая понимала, что любой боевой вылет мог оказаться последним в ее жизни. Не хочу сказать, что мы летали с чувством фатальной обреченности на смерть. Вовсе нет! Но мы хорошо знали, что иной раз и шальная пуля бывает роковой. Поэтому у нас существовал неписаный закон: летишь на боевое задание — надень все свежее, пришей чистый подворотничок к гимнастерке. В конце концов это стало для нас одним из элементов подготовки к боевой работе.
Как только наши самолеты начали слетаться в Новосады, все население — в основном женщины и дети — высыпало на улицу. К их радости от встречи с советскими людьми, с воинами прибавилось откровенное удивление, когда они увидели, что из самолетов выпрыгивают девушки.
Не успела я зарулить на указанное заместителем командира полка Амосовой место, как наш самолет облепил народ.
«Э-э!.. — растерялась я. — Как же теперь вылезать-то? Ведь босая! Еще подумают, что у нас для армии сапог не хватает».
— Полиночка, — шепчу штурману, — достань, пожалуйста, мои сапоги, а то…
Полина смотрит на меня с укоризной. «Добаловалась?» — читаю в ее взгляде. Но разве могла я предположить, что нас встретит столько народу?
Посыпались вопросы, на которые мы едва успевали отвечать. Ведь мы были первыми представителями Советской Армии, которых увидели жители этой деревни после трех лет оккупации.
Несколько поодаль от всех сиротливо стоял мальчик лет девяти. Невольно обращали на себя внимание его грустные, не по-детски серьезные глаза.
— Как тебя зовут? — желая вызвать мальчика на разговор, спросила я.
— Дима, — опустив голову, тихо ответил он.
— А где твои мать и отец?
— Нэма их. Батьку убили, а мамку с сестренкой угнали в неметчину.
У меня больно сжалось сердце. А когда мальчишка поднял на меня глаза, я почувствовала, как твердый комок подкатывает к горлу: в этих ясных детских глазах было столько затаенной недетской тоски!
Чтобы хоть чем-нибудь порадовать беднягу, я взяла его за руку и подвела к самолету.
— Хочешь залезть в кабину?
Он посмотрел на меня с недоверием.
— Я не шучу, полезай. Давай подсажу. Вот так! А ну-ка, надень мой шлем. Теперь ты настоящий летчик! Бери управление в свои руки.
Каким восторгом засияли глаза мальчишки! Он осторожно покрутил ручкой, с удивлением наблюдая, как маленькие крылышки, элероны, послушно машут в такт его движениям. Собравшиеся у самолета сверстники Димы смотрели на него с явной завистью. Но я умышленно не предложила им тоже посидеть в кабине: пусть Дима хоть в этом окажется счастливее их!
На прощание мы подарили ему карандаш с золотыми буквами «Пионер» и плитку шоколада из своего НЗ. Лицо мальчика просветлело улыбкой.
— Спасибо!
Мы с Полиной были рады, что подарили этому ребенку с нелегкой судьбой несколько светлых минут.
После знойного, душного дня к ночи разразилась гроза. О полетах, конечно, нечего было и думать. Мы на вое лады проклинали «небесную канцелярию».
По словам местных жителей, еще вчера в близлежащих лесах бродило много немцев, и нам приказали не отходить от самолетов, спать по очереди, быть начеку.
Я сидела в самолете одна. (Полину назначили дежурной по части.) Где там спать! Небо почти беспрерывно грохотало, ослепительно яркие молнии кромсали ночную тьму, озаряя на миг причудливым светом какие-то странные предметы, которых днем, кажется, вовсе и не было: необычной формы куст, будто это плащ-накидка на присевшем человеке; край поломанной изгороди — почему она так неестественно наклонилась?; огромный лопух, похожий на немецкую каску; угол хаты, из-за которого торчало что-то подозрительное, может быть ствол автомата.
Из-за раскатов грома и шума дождя нельзя было распознать шорохи, которые, казалось, возникали то тут, то там. В голову лезла всякая чепуха, вспоминались разные страшные истории, и я чувствовала, как мной начинает овладевать страх перед темнотой, памятный мне с детских лет. И ведь что удивительно — в воздухе у меня никогда не возникало этого глупого страха, а вот на земле иногда становилось жутко от мрака ночи.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
