Если бы Бухарин мог рассчитывать, что «Правда» опубликует текст его «бесед» со следователем или его выступление на суде; если бы он, по крайней мере, мог предположить, что где-то на воле появится листовка с правдой о процессе; если бы он мог допустить мысль, что его слова дойдут до сознания молодого следователя, при мне назвавшего одного из главных руководителей революции международным шпионом; если бы он мог поверить, что правда станет известна жителям столицы, провинциального города или какой-нибудь деревни, он, возможно, обвинил бы власти в контрреволюционной деятельности (если он действительно выступал против властей) или смело отверг бы все обвинения (если он против властей не выступал). Но Бухарин знал, что «Правда» будет писать изо дня в день, еще до начала суда, задолго до приговора, что он международный шпион, бешеный пес империализма, изменник родины; Бухарин знал, что все остальные газеты и радиостанции страны повторят, с новыми оскорблениями и проклятиями в его адрес, все написанное «Правдой»; он знал, что в Советском Союзе не появится ни одной правдивой листовки о процессе; Бухарин знал, что ни один из миллионов советских граждан не услышит и не прочитает его слов, но все они как один поверят, что он наемник международной буржуазии и враг пролетарской революции. Сознавая все это, он в одну из ночей задал себе вопрос: «Какой смысл? Какой толк?» — и пришел к выводу: «Никакого. Подписывай или не подписывай — ничего не изменится».
Мой молодой следователь, без колебаний поверивший, что Бухарин был шпионом, возглавляя Коминтерн, а Троцкий был агентом буржуазии, возглавляя Красную армию, держал в своих руках один ключ к изнуренным душам обвиняемых. Второй ключ находился в руках старого чекиста, майора НКВД, кричавшего: «Суд! Дай ему трибуну!» Этими ключами наглухо замыкается мир двойной абсолютной изоляции, в котором находит свое решение страшная, но далеко не мистическая загадка советских судебных процессов.
В этом изолированном мире особо важное значение имеют угрозы, касающиеся родных и близких арестованного. НКВД умело использует эти самые страшные на свете угрозы. Человек с готовностью примет страдания за идею, но он всей душой воспротивится преследованию его ни в чем не повинных родных. Даже в условиях, не похожих на те, что были в тюрьмах НКВД, можно довести заключенного до отчаяния и добиться от него многого, угрожая преследованием жены и детей. Все же известно немало случаев, когда революционеры выстояли и перед этим жутким нравственным испытанием.
Рассказывают, что в годы подполья Феликсу Дзержинскому пришлось пережить страшную личную трагедию. Жандармы царской охранки не только его самого подвергли адским пыткам — на глазах у Дзержинского они издевались над его невестой. Возможно, поэтому Дзержинский впоследствии не знал жалости к своим жертвам. Но факт остается фактом: следователи охранки не сумели сломить дух борца. Он выдержал пытки и не отрекся от своих убеждений ради избавления от пыток и издевательств любимого человека. Ягоду, смещенного со своего поста руководителя сталинских чекистов, удалось сломить его собственным ученикам, и он «во всем сознался».
Узникам НКВД повезло меньше, чем основателю этого учреждения — Феликсу Дзержинскому. Его допрашивала охранка, он же боролся за идею и верил, что его стойкость, о которой непременно узнают друзья и соратники, будет вкладом в победу идеи. А узники НКВД? По ночам следователи методически искореняли в них мысль об их высоком предназначении и так же методически твердили о бесполезности упорства, а коли нет смысла в их страданиях, для чего страдать близким? Нет сомнения в том, что угроза преследования родных (равно как и обещание не трогать родных и близких) является одним из способов воздействия, ломающих стойкость узника.
К тем же методам обработки относятся обещания, что после «перевоспитания» ему, преступнику, позволят вернуться к обществу, служить на благо народа. И пусть не говорят, что узники НКВД не верят этим посулам. Кто хочет жить, тот верит. Желание жить не оставляет человека до последнего момента. Разве, стоя под дулами винтовок, наши несчастные братья не верили, что их вырвут из рук нацистских убийц? Не зря ведь говорят: «Dum spiro, spero».[1] Поэтому увещевания и обещания тоже помогают получить подпись, которая отрезает все пути к отступлению. Но все эти факторы являются лишь вспомогательными и не идут в сравнение с главным фактором: изоляцией.
Вторым по действенности фактором можно считать лишение сна. Этот метод знаком мне как по управлению НКВД, так и по Лукишкам. Лишение сна является неотъемлемой частью каждого следствия в Советском Союзе. НКВД работает в основном по ночам, и допросы почти всегда проводятся в часы между вечерними и предрассветными сумерками. Днем спать или дремать запрещается. «Юдаш» вставлен в двери с двойной целью: пресечь покушение заключенного на самоубийство и не допустить, чтобы он спал. На это есть охранник. Если дежурный увидит в «юдаш», что заключенный дремлет на колченогом табурете, он откроет дверь или окошко и предупредит: «Не знаешь, что спать запрещается? Будешь спать, пойдешь в карцер». Тут спорить не станешь: лучше не спать в камере, чем спать в карцере. Это я тоже усвоил в Лукишках.
Рассказывая о ночных допросах, я уже упомянул вкратце об основных чертах этого действа. Заключенный засыпает первым, глубоким сном, но его будят для допроса; допрос длится почти до утра; следователь тоже работает по ночам, но зато днем он может выспаться в чистой, удобной постели; если же следователь устает, вместо него приходит другой: в НКВД нет недостатка в следователях, как нет недостатка в подследственных. После ночного допроса заключенный возвращается в камеру, кладет голову на соломенный тюфяк и засыпает; проходит совсем немного времени, и пронзительный звук заставляет его вскочить. Наступает новый день с постоянным чувством голода; ночь обещает кошмар возобновившегося следствия. И опять наступает день без сна, а за ним ночь с допросами. И опять, и опять… И так ночь за ночью, в течение многих недель, а может быть, и месяцев, кто знает сколько времени. В голове подследственного сгущается странный туман; он до смерти устал, ноги подкашиваются, его преследует одно страстное желание: спать, вздремнуть хоть немного, не вставать, полежать, отдохнуть, забыться, заснуть и больше не вставать. Голод или жажда — ничто по сравнению с этим желанием. Я знал заключенных, которые подписали все, о чем их просили, получив одно-единственное обещание следователя. Следователь обещал не свободу, не сытный обед; он им обещал, если подпишут, разрешить поспать, и они подписали. Дальше страдать не имело смысла, а так хотелось спать, спать… Главное — спать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
