Американские и европейские ученые отзывались о работах Ковалевского только в превосходных тонах. Главная заслуга Ковалевского, отмечали они, заключалась в том, что он действительно был первым исследователем, который сумел правильно обобщить многолетний опыт палеонтологических работ, критически оценить этот опыт и использовать многочисленные данные палеонтологии для подтверждения теории Дарвина.
Но для самого Ковалевского наступили далеко не лучшие времена.
Надеясь на то, что в России они смогут вести научную работу, Ковалевские в августе 1874 года вернулись в Россию.
Некоторое время они жили в Палибино, куда в одно с ними время приехали Анна и Жаклар. Старый генерал Корвин-Круковский примирился с дерзкими дочерями. Но в октябре 1874 года Софья и Владимир уезжают в Петербург. Очень кстати Петербургское минералогическое общество присудило Ковалевскому премию за его работы по палеонтологии.
В 1875 году Ковалевский сдал в Петербургском университете магистерские экзамены. Старший брат настоятельно советовал ему устроиться в один из провинциальных университетов, где можно было спокойно заниматься наукой, но это совершенно не устраивало Софью. Она не хотела покидать Петербург, где была сосредоточена научная жизнь. Чтобы обеспечить семью, Ковалевский вновь возвращается к издательской деятельности. Параллельно он активно сотрудничает в газете «Новое время» и ввязывается в сомнительные спекуляции со строительством доходных домов и бань. В гостеприимном доме Ковалевских часто бывают самые знаменитые люди Петербурга. Как позже писала Софья Ковалевская: их захватило «спекулятивное направление». Они решили накопить денег, а уж затем целиком отдаться науке.
17 октября 1878 года у Ковалевских родилась дочь Софья.
Это тоже потребовало дополнительных расходов, и не малых.
Стремясь получить материальную независимость, Ковалевский все глубже и глубже увязал в финансовых авантюрах. Взяв крупные кредиты, он уже не смог рассчитаться с кредиторами. У Ковалевских описали даже мебель. В мае 1880 года им пришлось уехать в Москву.
В Москве Ковалевскому в последний раз улыбнулось счастье.
Он вдруг получил место в правлении, а затем занял кресло директора «Общества русских фабрик минеральных масел Рагозин и Компания», а в декабре того же года его избрали доцентом Московского университета.
Наконец-то появились деньги и открылись перспективы, но, к сожалению, Ковалевский был уже слишком вымотан. В его письмах к старшему брату не раз прорывались горькие признания того, что, видимо, он не смог правильно построить свою жизнь и большую часть прожитых лет гонялся за призраками.
Летом 1882 года Ковалевский по делам Общества уехал в Америку.
В этой поездке недобрые мысли преследовали его с самого начала.
Ковалевский побывал на съезде натуралистов в Канаде, в Гарвардском университете познакомился с зоологом А. Агассисом, побывал в Нью-Хейвене у палеонтолога О. Марша, а в Филадельфии у палеонтолога Э. Копа, но везде его преследовало какое-то ужасное чувство потерянности. Наконец, он узнал, что в России во время его поездки разразился скандал: возглавляемое им Общество потерпело финансовый крах.
Ковалевскому пришлось срочно вернуться.
Теперь он был полностью разорен.
Впереди его ожидали только суд, бесчестье, опись имущества. Даже семье, находившейся в то время за границей, он не мог послать денег. Не выдержав всего этого, в ночь с 15 на 16 апреля 1883 года Ковалевский покончил с собой.
Софья Ковалевская вернулась в Москву и сумела восстановить честное имя мужа, но спасти великого ученого это уже не могло.
Софья Васильевна Ковалевская
Математик.
Родилась 3 января 1850 года в Москве.
До пяти лет жила в Москве, затем в Калуге. Затем – в селе Палибино Витебской губернии в имении отца генерал-лейтенанта артиллерии В. В. Корвин-Круковского, воевавшего на Балканах, а затем назначенного начальником московского арсенала. Имение Корвин-Круковских было огромным. Прямо к барскому дому примыкал парк, постепенно переходящий в глухой лес, а в самом доме было много залов и комнат.
«В двенадцать лет, – писала Ковалевская в своих воспоминаниях, – я была глубоко убеждена, что буду поэтессой. Из страха гувернантки я не решалась писать своих стихов, но сочиняла их в уме, как старинные барды, и поверяла их своему мячику. Погоняя его перед собой, я несусь, бывало, по зале и громко декламирую два моих поэтических произведения, которыми особенно горжусь: „Обращение бедуина к его коню“ и „Ощущения пловца, ныряющего за жемчугом“. В голове у меня задумана длинная поэма „Струйка“, нечто среднее между „Ундиной“ и „Мцыри“, но из нее готовы пока только первые десять строф…»
Рано проявившиеся математические способности Ковалевской были замечены и поддержаны ее родным дядей П. В. Корвин-Круковским и профессором физики Тыртовым, часто посещавшим имение.
Да и некоторые случайности счастливо вмешались в судьбу.
«Когда мы переезжали на житье в деревню, – рассказывала Ковалевская в своих воспоминаниях, – весь дом пришлось отделать заново и все комнаты оклеить новыми обоями. Но на одну из наших детских комнат обоев не хватило. Эта обиженная комната так и простояла много лет с одной стеной, оклеенной простой бумагой. Но, по счастливой случайности, на эту предварительную оклейку пошли именно листы литографированных лекций Остроградского о дифференциальном и интегральном исчислении, приобретенные моим отцом в его молодости.
Листы эти, испещренные странными, непонятными формулами, скоро обратили на себя мое внимание. Я помню, как я в детстве проводила целые часы перед этой таинственной стеной, пытаясь разобрать хоть отдельные фразы и найти тот порядок, в котором листы должны были следовать друг за другом. От долгого ежедневного созерцания внешний вид многих из формул так и врезался в моей памяти, да и самый текст оставил о себе глубокий след в мозгу, хотя в самый момент прочтения он и остался для меня непонятным.
Когда, много лет спустя, уже пятнадцатилетней девочкой, я брала первый урок дифференциального исчисления у известного преподавателя в Петербурге Александра Николаевича Страннолюбского, он удивился, как скоро я схватила и усвоила себе понятие о пределе и о производной, «точно я наперед их знала». И дело, действительно, было в том, что в ту минуту, когда он объяснял мне эти понятия, мне вдруг ясно припомнилось, что все это стояло на памятных мне листах Остроградского, и самое понятие о пределе показалось мне давно знакомым…»
Решающее влияние на развитие взглядов Ковалевской оказала ее старшая сестра Анна. Она рано увлеклась литературой. Повесть Анны «Сон» была опубликована Ф. М. Достоевским в его журнале «Эпоха». В повести речь шла о девушке, которая даром потратила свою молодость. Сами сестры Корвин-Круковские просто так терять молодость не хотели. Они мечтали получить высшее образование, а потому всерьез занимались наукой и литературой. Правда, строгий отец не одобрял их интересов, особенно занятий младшей дочери математикой. Софья прятала под подушку «Курс алгебры» Бурдона и читала книгу ночью.
Чтобы вырваться из-под опеки отца, в России существовал только один способ, правда, многими уже опробованный, – фиктивный брак.
Кандидат нашелся.
Этим кандидатом оказался сосед, мелкопоместный дворянин, проживавший неподалеку от Палибино – талантливый молодой человек Владимир Онуфриевич Ковалевский. О Софье, поразившей его воображение, он так написал старшему брату: «…Несмотря на свои 18 лет, воробышек образована великолепно, знает все языки, как свой собственный, и занимается, до сих пор, главным образом, математикой. Работает, как муравей, с утра до ночи, и при всем том жива, мила и очень хороша собой».
Как ни странно, генералу Корвин-Круковскому Ковалевский понравился.
Сразу после свадьбы «молодожены» уехали в Петербург, где Ковалевская попыталась получить разрешение слушать лекции в Медико-хирургической академии. Но к слушанию лекций она не была допущена и весной 1869 года, все еще полные надежд, Ковалевские (а с ними – Анна) уехали в Германию, в Гейдельберг. Здесь, наконец, Ковалевская начала усердно посещать лекции Г. Кирхгофа, Э. Дюбуа-Реймона и Г. Гельмгольца.
В 1870 году Ковалевская переехала в Берлин, где четыре года работала у известного немецкого математика Карла Вейерштрасса, согласившегося давать ей частные уроки, поскольку в Берлинский университет в то время женщины тоже не допускались. Поначалу Вейерштрассе тоже был настроен скептически, но, в конце концов, признал талант Ковалевской. Более того, он признал ее талант навсегда. «Что касается математического образования Ковалевской, то могу заверить, – писал Вейерштрассе, – что я имел очень немногих учеников, которые могли бы сравниться с нею по прилежанию, способностям, усердию и увлечению наукой».
