— Да… Продолжай.
— …У меня внутри все болит, только такой человек, как ты, мог бы понять… потому что ты выросла в чистом и уютном доме, как и я, и научилась радоваться жизни так же, как и я. Я не могу свыкнуться с ролью мученика, меня это бесит, я не хочу быть мучеником и сейчас задаюсь вопросом, не было ли все это моей большой ошибкой… Меня пытали, но я ни в чем не сознался… Я даже не знаю настоящих имен своих товарищей, я выдал лишь боевые клички, но для полиции они бесполезны, а внутри у меня сидит собственный мучитель, и он не дремлет… Потому что мне хочется настоящего правосудия. Смотри, как бессмысленно то, что я сейчас скажу: я хочу справедливости, я хочу, чтобы вмешался Промысел Божий… потому что я не заслуживаю этого — вечно гнить в камере или… я понял… я понял… Теперь я все понимаю, Марта… Я боюсь, потому что болен… это страх… ужасный страх смерти… страх, что все закончится вот так, что моя жизнь сведется к этому крошечному пространству, я не думаю, что заслужил это. Я всегда поступал честно, никогда никого не эксплуатировал… и боролся — едва начал разбираться, что к чему — против эксплуатации человека человеком… И всегда проклинал все религии, потому что они пудрят людям мозги и уводят от борьбы за равенство… но сейчас мне как воздух необходима справедливость… божественная справедливость. И я прошу, чтобы на свете был Бог… Молина, напиши с заглавной буквы, пожалуйста…
— Да, давай дальше.
— На чем я остановился?
— «И я прошу, чтобы на свете был Бог…»
— …Бог, который заметил бы меня и помог, потому что я хочу когда-нибудь снова выйти на улицу и хочу, чтобы этот день наступил как можно скорее, и я не хочу умирать. И случается, меня посещает мысль, что я больше никогда, никогда не прикоснусь к женщине, и эта мысль невыносима… и когда я думаю о женщинах… я вижу лишь тебя, и было бы так здорово, если бы в эту самую минуту, когда я заканчиваю свое письмо, ты бы тоже думала обо мне… и ласкала свое тело, которое я так хорошо помню…
— Погоди, не так быстро.
— …свое тело, которое я так хорошо помню, и воображала, будто это моя рука… каким бы утешением это было для меня… любовь моя, если бы только все было так… потому что тогда я как будто бы сам прикасался к тебе, ведь ты хорошо помнишь меня, правда? Так же, как я все еще ощущаю запах твоего тела… а кончики моих пальцев помнят твою кожу… будто я запечатлел ее в своем сознании, понимаешь? Хотя понимание тут ни при чем… это вопрос веры, и временами я убежден, что сохранил в себе частичку тебя… и что никогда не терял ее… но иногда мне кажется, что в этой камере нет больше никого, кроме меня самого… меня одного…
— Да… «меня одного…». Продолжай.
— …и ничто не оставляет следа, и воспоминания о том счастливом времени, что мы провели вместе, о тех ночах и днях, прекрасных рассветах чистого наслаждения, сейчас для меня абсолютно бесполезны и даже мешают… потому что я безумно по тебе скучаю, единственное, что я чувствую, — это пытку одиночеством, а единственный запах, который я ощущаю, — это мерзкий запах камеры и мой собственный… но я даже не могу вымыться, потому что болен, истощен, а из-за холодной воды могу подхватить воспаление легких, и кончики моих пальцев чувствуют лишь леденящий страх смерти, он до костей пронизывает меня… этот холодный ужас… Так страшно терять надежду, а именно это происходит со мной… Мучитель внутри меня говорит, что все кончено и что эта агония — мое последнее испытание на земле… и я говорю это как христианин, как если бы потом меня ждала другая жизнь… но ведь потом ничего не будет, верно? Или нет?
— Можно я перебью тебя?..
— Что?
— Когда закончишь, напомни мне сказать тебе кое о чем.
— О чем?
— Вообще-то есть выход…
— Какой? Ну говори…
— Если ты встанешь под холодный душ — тебе конец, это точно….
— Но что делать-то? Говори же, черт подери!
— Я могу помочь тебе вымыться. Слушай, мы можем подогреть воду в котелке, у нас есть два полотенца, одно мы намылим, ты будешь мыть себя спереди, я спину, а другое полотенце намочим и будем смывать мыло.
— И тогда у меня перестанет щипать кожу?
— Понятно, мы будем мыть тебя частями, чтобы ты не простудился. Сначала шею и уши, потом подмышки, потом руки, грудь, спину и так далее.
— Ты правда мне поможешь?
— Конечно.
— А когда?
— Хочешь, прямо сейчас. Я подогрею воду.
— И я буду спать без всякого зуда?..
— Как младенец, без всякого зуда. Вода согреется за пару минут.
— Но керосин твой, ты израсходуешь его.
— Не важно. А пока закончим твое письмо.
— Дай его мне.
— Зачем?
— Дай, Молина.
— Держи…
— …
— Что ты хочешь сделать?
— Вот что.
— Зачем ты рвешь его?
— Больше не будем говорить об этом.
— Как скажешь.
— Нельзя поддаваться отчаянию…
— Но иногда полезно выговориться. Ты сам учил.
— Мне от этого только хуже. Я должен терпеть…
— …
— Послушай, ты очень много для меня сделал, я это серьезно. Когда-нибудь, надеюсь, я смогу отплатить тебе тем же. Клянусь… И тебе не жалко столько воды?
— Меньше не хватит… И не выдумывай, не за что меня благодарить.
— Так много воды…
— …
— Молина…
— М-м?
— Смотри, какие тени на стене от горелки.
— Ага, я постоянно ими любуюсь. А ты никогда не обращал внимания?
— Нет, не обращал.
— А меня всегда это очень занимает — смотреть на тени, когда горелка включена.
Глава 10
— Доброе утро…
— Доброе утро!
— Который час?
— Десять часов десять минут. Знаешь, я в шутку называю свою маму «десять десять», потому что она во время ходьбы ставит ноги, как стрелки часов, когда десять минут одиннадцатого.
— Черт, уже так поздно.
— Когда утром принесли мате, ты перевернулся на другой бок и продолжал спать.
— Что ты говорил о своей матери?
— Так, ничего. Ты все еще спишь. Хотя бы отдохнул хорошенько?
— Да, сейчас мне гораздо лучше.
— Голова не кружится?
— Нет… Спал как убитый. Даже когда сижу, как сейчас, совсем не кружится.
— Вот и отлично!.. Может, встанешь, походишь немного?
— Нет, ты будешь смеяться.
— Над чем?
— Ты кое-что заметишь.
— Что замечу?
— То, что бывает у каждого здорового мужчины, особенно по утрам… когда только просыпаешься.
— А, эрекция… ну, это полезно…
— Так что отвернись, ладно? Мне неловко…
— Хорошо, я закрою глаза.
— Спасибо твоей еде, а то я бы никогда не поправился.
— Ну? Не кружится?
— Нет… совсем нет. Ноги еще слабые, но головокружения нет.
— Здорово…
— Можешь открывать глаза. А я еще немного полежу.
— Я поставлю воду для чая.
— Нет, просто подогрей мате, который они оставили.
— Ты шутишь? Я вылил его, когда ходил в туалет. Если хочешь окончательно поправиться, ешь то, что полезно.
— Послушай, я же не могу выпить весь твой чай и съесть всю твою еду. Так нельзя. Мне уже лучше.
— Ты бы помолчал.
— Нет, правда…
— Правда, неправда… Мама снова начала носить мне еду, так что проблем нет.
— Но мне как-то неловко.
— Знаешь, надо учиться принимать то, что тебе дают другие. К тому же зачем все усложнять?
— Ну хорошо.
— Можешь сходить в туалет, а я сделаю чай. Но пока не придет охранник, лежи в постели. Чтоб не простудиться.
— Спасибо.
— А когда вернешься, если хочешь, я продолжу про зомби… Тебе интересно, что дальше?
— Да, но мне надо еще позаниматься. Посмотрю, смогу ли я читать теперь.
— Может, не надо? Не слишком ли большая нагрузка?
— Посмотрим…
— Ты просто фанатик.
— Ты чего вздыхаешь?
— Бесполезно, Молина, текст плывет перед глазами.
— Я тебе говорил.
— Я просто попробовал.
— Голова кружится?
— Нет, только когда читаю. Не могу сфокусировать зрение.
— Знаешь что? Может, это просто утренняя слабость — на завтрак ты выпил только чай, отказался от хлеба с ветчиной.
— Думаешь?
— Уверен. После обеда вздремни немного и увидишь, что потом сможешь заниматься.
— Меня обуяла такая лень, ты не поверишь. Хочется просто валяться в постели.
— Не стоит, потому что, говорят, в таких случаях надо тренировать мышцы, прогуливаясь или хотя бы сидя, потому что лежа ты только слабеешь.
— А что там с фильмом? Расскажи дальше…
— Знаешь, я уже ставлю картошку, потому что она будет вариться сто лет.
— Что ты хочешь сделать?
— У нас есть немного ветчины, откроем банку оливкового масла и съедим картошку с маслом и солью, еще ветчину — здоровее не придумаешь.
— Ты остановился на том, что негритянка собирается рассказать девушке о женщине-зомби.
