class="a">[50] 1838 года. Со страниц, на которых были напечатаны эти манящие и бередящие душу строки, так и веяло эротическим жаром. Приправленным ощущением приближающейся смерти.
– Какого черта! – негодует Ольга. – Ты представляешь, Йохан Людвиг Хейберг[51] разнес сборник в пух и прах. «Единственное содержание этих стихов есть неприкрытая похоть», – это из его рецензии. Подлость какая!
Да уж, во всяком случае, Ореструп больше не издавал стихов и остаток дней работал врачом в провинции, где-то на острове Фюн. Это обстоятельство и тревожит меня. Выходит, одна-единственная отрицательная оценка может уничтожить художника.
– У меня подруга умирает от туберкулеза. – Ольга возбуждена чуть ли не до предела.
Маятник настроения сестры моей со страшной скоростью раскачивается между печалью и восторженным ликованием.
– Лучше преувеличивать, чем нагонять скуку, – отвечает она, если кто-то уличает ее в непозволительном искажении действительности. Лучше мечтать о великом, стоя перед товарным поездом, нежели вообще не попасть в орбиту внимания Вечной Любви.
Ольга выучилась читать намного раньше меня. И по большому счету без посторонней помощи.
– А вот и наш добрый старый союз «и», – говорила она чуть ли не в пятилетнем возрасте. Ольга была так счастлива, когда ей удавалось приладить слова друг к другу.
– Папа, папа, мы пропустим новую согласную, – с отчаянием в голосе жаловалась она, если опаздывала в школу.
Представь, что будет, если пропустишь букву «к», или «п», или «ф»! Тогда ты лишаешься таких слов, как котенок, катастрофа, приветливый, половозрелый, флиртовать. Когда наш учитель вывел на доске тему «ПРЕДЛОГИ», Ольга пришла в экстаз и вскочила с ногами на парту. Какая замечательная часть речи! На, между, у, с, к и в так плотно обступают существительные.
Позднее, правда, ей придется познакомиться и с оборотной стороной медали: из, под и без. Ольга нараспев читает стихи Ореструпа, пока не раздастся Варинькин вопль: «В жопу все это!», а Филиппа не впадет в абсанс[52]. Такие фокусы она научилась проделывать в случаях, если мы, прочие члены семьи, полностью заполняем собой все окружающее ее жизненное пространство.
Но Ольга невозмутимо продолжает, и вечер заканчивается двумя классическими цитатами из Песни песней: «Волосы твои – как стадо коз, сходящее с горы Галаадской… Как половинки гранатового яблока – ланиты твои…» Напеваемые Ольгой божественные строки высвечиваются под одеялом ее карманным фонариком. А в полнолуние она вообще может петь всю ночь напролет. И тогда пряный аромат мирры и море величественных звуков заглушают заурядную прозу бытия. Ольга богата не только колоратурой, в миг вдохновения она щедро раздает все свои карманные деньги. Отдает их нуждающимся вдовам-морячкам или внезапно одаривает меня новыми акварельными красками. Чаще всего Ольга представляет меня так: «Познакомься с моей сестрой. Она художник». После чего наступает тишина, ибо я не знаю, что говорить.
По всему миру проходят демонстрации против войны во Вьетнаме. На улицах распевают песни протеста и поджигают машины. В Германии семья из пяти человек перебежала из Восточной части в Западную, и лишь пара брючных подтяжек осталась висеть на колючей проволоке Берлинской стены. А дома у нас Филиппа сообщает, что астроном Ричард Уокер[53] открыл спутник Сатурна – Эпиметей. А мать моя сперва ставит свечку в храме Александра Невского и лишь после этого отправляется в «Магазин» купить ночной крем или попить кофейку с товарками-стюардессами. Папа кормит голубей, я же рисую кукушонка, выпавшего из гнезда. Сейчас он лежит в огромной ладони моего отца. Ольга пополняет свою коллекцию пластинок, и вдовам-морячкам приходится уступить место в ее сердце искусству. Теперь у нас чаще всего звучат любимые арии Марии Каллас, ну той, знаете, с греческим носом и обманутым сердцем.
Из других виртуозов лишь скрипач Ицхак Перлман[54] имеет доступ к Ольгиным ушным раковинам. Как-то вечером мы наблюдаем за его игрой по Варинькиному телику. Мы с Ольгой всего на несколько лет младше этого еврейского мальчика с пышными черными кудрями, передвигающегося на костылях.
Никто в мире не исполняет Сарасате[55] так, как Ицхак. Alla Zingarese[56]. В детстве мальчик переболел полиомиелитом, вот почему он поднимается на величайшие сцены мира на костылях. Узнав об этом, Ольга еще больше млеет от его музыки.
И вот сестра моя всерьез начинает копить деньги на посещение заметных классических спектаклей сезона. Она занимает очередь ранним утром, чтобы добыть самые дешевые билеты на оперные постановки в Королевском театре, и потом берет меня с собой. На самую что ни на есть галерку.
– Ну, раз уж вы вместе идете… – говорит папа и разрешает нам поехать на трамвае, хотя на улице уже совсем темно.
«Тоска», «Кармен», «Богема», «Норма» и «Кавалер розы». И все это мы слушаем и смотрим, еще не целовавшись с мальчиками.
– А кто в роли юного любовника княгини? У него такой красивый голос, – шепотом комментирую я.
– Да это же брючная роль, Эстер. В брючных ролях всегда выступают женщины, поэтому и кажется, будто поет юноша. Партию «Кавалера роз», Октавиана, исполняет меццо-сопрано… разве ты не слышишь? – отвечает Ольга, хмуря брови.
Брючные роли, дело понятное, Ольгу не привлекают. Напротив, взгляд ее прикован к звезде вечера – сопрано, исполняющей партию княгини. Голос этой певицы, выражающий затаенную тоску, как бы раздвигает стены и крышу Королевского театра. Эх, если б дед мог сидеть здесь рядом с нами… Восемьдесят семь инструментов оркестра заглушаются вибрирующими голосовыми связками длиной всего-то двадцать миллиметров. Даже здесь, на самой верхотуре, послание отдается эхом. «Любовь – это зажигательная бомба, и кончается все тем, что кто-то бросается с крыши или вонзает нож в тех, кого любит». Ольга сидит и беззвучно подпевает. Каждое слово в либретто знает она наизусть.
Я не подпеваю, зато глаза мои улавливают все оттенки цветовой игры. Плащ тенора, синий, точно божественная ночь, канареечные мундиры и кроваво-красное платье дивы. Я впитываю в себя каждый цветовой нюанс, и сладкая боль отдается у меня в груди. Но я уже знаю, как трудно будет выразить эту боль, когда я вернусь домой к своим кистям.
Ибо драма продолжается и на холсте. Скарлатиново-красный главенствует, он не желает слушаться и слишком настойчиво заявляет о себе, так что полуночно-синий напрочь ссорится с ним. Когда же в дело вступает канареечно-желтый, равновесие сил полностью нарушается. Цвета просто-напросто отказываются сливаться, выступать в симфоническом единстве друг с другом.
Если бы люди знали, что художник всякий раз разыгрывает перед ними захватывающую и мучительную трехактную драму. Когда в игру вступает новый цвет, речь заходит о битве не на жизнь, а на смерть. Потому
