— Погляди-ка! Все провалится к черту. Мы никогда не переправимся.
Костры на обоих берегах горели ярче; огонь вспыхивал, освещая страшное зрелище, и оно представало в тот миг отчетливым видением. Под тяжестью кавалерии и артиллерии, проезжавших с самого утра, паромы, которые поддерживали толстые доски, наконец подались, и настил погрузился в воду на несколько сантиметров. Теперь переправлялись кирасиры, попарно, беспрерывной вереницей, выступая из мрака одного берегового откоса и вступая во мрак другого; моста больше не было видно, — казалось, люди ехали по воде, по ярко освещенной воде, где плясало пламя пожара. Лошади со взвихренной гривой ржали, упирались, с трудом продвигаясь по ужасающей зыбкой дороге, чувствуя, как она уходит из-под ног. Привстав на стременах, натягивая поводья, кирасиры все проезжали да проезжали, закутавшись в длинные белые плащи, и только каски сверкали красными отсветами. Казалось, это всадники-призраки с огненными волосами направляются на войну с потемками.
Вдруг из сдавленного горла Жана вырвалась приглушенная жалоба:
— Ох, поесть бы!
Между тем солдаты заснули, забыв о мучительном голоде. Огромная усталость пересилила страх, повергла их на землю, и все они простерлись на спине и, открыв рот, заснули тяжелым сном под безлунным небом. С одного конца голых холмов до другого вслед за ожиданием наступила мертвая тишина.
— Ох, есть хочу, есть! Хоть землю грызи!
Этот крик вырвался у Жана. Обычно выносливый и молчаливый, Жан не мог больше совладать с собой: он невольно вскрикнул, ошалев от голода, — ведь он не ел почти тридцать шесть часов. Тогда Морис, видя, что их полк перейдет Маас не раньше, чем через два-три часа, решительно сказал:
— Послушай, у меня в этих краях живет дядя, знаешь, старик Фушар, я тебе о нем говорил… Отсюда полкилометра, я не решался, но раз ты хочешь есть… Чего там! Старик даст нам хоть хлеба!
Жан согласился, и Морис повел его к дяде. Маленькая ферма старика Фушара находилась у выхода из ущелья Арокур, близ плоскогорья, где заняла позиции артиллерия. Это был низкий дом с довольно большими пристройками — гумном, хлевом, конюшней, а на другой стороне дороги Фушар оборудовал особый сарай для скотобойни; там он резал скот, а туши развозил потом по деревням. Подходя, Морис удивился, что в доме совсем темно.
— A-а! Старый скряга! Он, наверно, заперся и не откроет.
Но вдруг Морис остановился. Перед фермой неистовствовало человек двенадцать солдат-мародеров; они, наверно, изголодались и искали поживы. Сначала они кричали, потом стучали, наконец, видя, что в доме темно и тихо, они стали колотить в дверь прикладами винтовок, чтобы взломать замок. Раздались громовые возгласы:
— Черт подери! Да ну! Сорви его к черту, раз никого нет!
Вдруг ставень слухового окна на чердаке открылся, и показался высокий старик в блузе, он стоял с непокрытой головой, в одной руке он держал свечу, а в другой — ружье. У него были жесткие седые волосы, квадратное лицо, изрезанное глубокими морщинами, крупный нос, большие выцветшие глаза, упрямый подбородок.
— Воры вы, что ли, что все ломаете? — крикнул он грубым голосом. — Чего вам надо?
Солдаты чуть опешили и попятились.
— Мы подыхаем с голоду. Дайте чего-нибудь поесть!
— Нет у меня ничего, ни крохи… Что ж, вы думаете, мы можем прокормить сотни тысяч человек?.. Утром здесь побывали другие, из армии генерала Дюкро, и забрали у меня все.
Один за другим солдаты подошли.
— Все-таки откройте! Мы отдохнем, вы хоть что-нибудь да найдете…
Они опять стали стучать, но вдруг старик поставил свечу на подоконник и приложил ружье к плечу.
— Я размозжу голову первому, кто дотронется до моей двери, это так же верно, как то, что здесь стоит свеча.
Тогда чуть было не завязался бой. Раздались ругательства, кто-то крикнул, что надо разделаться с этим сукиным сыном, он, как и все мужики, готов бросить хлеб в воду, лишь бы не дать куска солдатам. На Фушара уже навели дула шаспо, собираясь расстрелять его, но он даже не отошел, сердитый, упрямый, и стоял, озаренный ярким пламенем свечи.
— Ничего! Ни крохи!.. У меня все забрали!
Морис испугался за него и бросился вперед в сопровождении Жана.
— Товарищи! Товарищи!..
Он стал пригибать ружья солдат и, подняв голову, умоляюще сказал Фушару:
— Послушайте, будьте осторожны!.. Вы разве меня не узнали? Это — я.
— Кто это «я»?
— Ваш племянник, Морис Левассер.
Старик Фушар опять взял подсвечник и, конечно, узнал Мориса, но упрямился, решив не давать даже стакана воды.
— Племянник или нет, кто его знает, в этой кромешной тьме ничего не разберешь. Убирайтесь, или я буду стрелять!
И наперекор всем крикам, угрозам «ухлопать старого хрыча и поджечь его берлогу» он много раз повторил:
— Убирайтесь, или я буду стрелять!
— Даже в меня, отец? — вдруг спросил кто-то громким голосом, заглушив шум.
Солдаты расступились, в дрожащем свете свечи показался унтер. Это был Оноре; его батарея находилась всего в двухстах метрах, он уже часа два боролся с непреодолимым желанием постучаться в отцовскую дверь. Оноре давно поклялся никогда больше не переступать этого порога, за все четыре года военной службы он ни разу не написал отцу, да и теперь окликнул его сурово. Между тем солдаты-мародеры уже оживленно переговаривались и совещались. Сын старика — унтер! Значит, делать нечего, это может плохо кончиться, лучше двинуться дальше! И они ушли, слились с тьмой.
Старик Фушар понял, что спасен от грабежа, и просто, без всякого волнения, словно видел сына накануне, сказал:
— A-а, это ты?..
Ладно! Сейчас сойду.
Ждать пришлось долго. Слышно было, как он изнутри что-то отпирает и запирает, словно проверяя, все ли на месте. Наконец дверь чуть приоткрылась, старик придерживал ее сильной рукой.
— Войди ты один! Больше никого не пущу!
Все-таки, при всем своем явном нежелании, он не мог отказать в гостеприимстве племяннику.
— Ладно, входи и ты!
Он неумолимо закрывал дверь перед Жаном. Морису пришлось его упрашивать. Но старик упорствовал. Нет, нет! Он не пустит к себе в дом чужих: еще обворуют или переломают мебель. В конце концов Оноре плечом подтолкнул Жана, и старик вынужден был уступить, ворча про себя и грозя. Он не выпускал ружья из рук. Он ввел их в большую комнату, поставил ружье к буфету, свечу — на стол и погрузился в упорное молчание.
— Послушай, отец, мы подыхаем с голоду. Дай нам хоть хлеба и сыра!
Старик ничего не ответил, казалось, не слышал; то и дело подходил он к окну и прислушивался, не идет ли еще какая-нибудь банда осаждать его дом.
— Дядя, ведь Жан мне как брат! Он отнимал куски у себя и давал мне. Мы всего натерпелись вместе!
Фушар рыскал по комнате, проверяя, все ли цело, и даже не глядел на них. Наконец, все еще молча, он решился. Он вдруг схватил свечу, оставив их в темноте, и тщательно запер за собой дверь, чтобы никто за ним не пошел. Слышно было, как он спускается по лестнице в погреб. Опять пришлось долго ждать. Но вот, снова забаррикадировав все, он вернулся и положил на стол большой хлеб и сыр; его гнев утих, а молчание было только хитростью: ведь никогда не знаешь, к чему приведут тары-бары. Впрочем, все три гостя накинулись на еду. И слышно было только неистовое чавканье.
Оноре встал и подошел к буфету, разыскивая кружку воды.
— Отец, вы все-таки могли бы дать нам вина!
Старик снова обрел дар речи и спокойно, уверенно сказал:
— Вина? У меня его больше нет ни капли!.. Другие солдаты, из армии Дюкро, все у меня вылакали, все сожрали, все разграбили!
Он врал, и, вопреки его усилиям, это было видно по его мигавшим выцветшим глазам. Два дня назад он угнал свой скот — несколько коров из своего хозяйства и тех, которые были предназначены на убой, — угнал ночью, скрыл неизвестно где, в чаще какого-нибудь леса или в заброшенной каменоломне. Целыми часами он закапывал вино, хлеб — все, что у него было, вплоть до муки и соли; солдаты могли бы действительно напрасно шарить в его шкафах. Дом был пуст. Старик отказался продать хоть что-нибудь даже первым явившимся солдатам. Кто знает, может быть, представится случай повыгодней, и смутные торговые расчеты возникали в голове терпеливого, хитрого скряги.
Морис наелся и заговорил первый:
— А мою сестру Генриетту вы давно видели?
Старик продолжал расхаживать по комнате, украдкой поглядывая на Жана, который пожирал огромные куски хлеба, наконец неторопливо, словно после долгих размышлений, он ответил:
— Генриетту? Да в прошлом месяце, в Седане… А сегодня утром я мельком видел ее мужа, Вейса. Он ехал в коляске со своим хозяином Делагершем; тот взял его с собой просто для развлечения — поглядеть, как армия идет в Музон.
