Голос Джакинт зазвучал как расстроенная скрипка:
— Но я тут не причем…
— Да, — ответил Вэйлок. — Это борьба за существование, вечная борьба, но самая жестокая и безжалостная за всю историю человечества. И ты сочиняешь фальшивые теории, обманываешь себя, ослепляешь… Если бы ты честно смотрела в лицо действительности, в паллиатории было бы меньше пациентов.
— Браво! — воскликнул канцлер Имиш, подошедший сзади. — Неортодоксальный взгляд на вещи, высказанный с большой искренностью.
Вэйлок поклонился.
— Благодарю. — Он поклонился Джакинт и пошел через толпу.
Вэйлок сел в тихом углу. Значит, Джакинт заманила его сюда, чтобы установить его личность. Если не с помощью Абеля Мандевиля, то по телевекторным диаграммам, которые, по требованию Анастазии, достал ее поклонник.
Вэйлок достал пленки, стал рассматривать их. Телевекторные диаграммы Гэвина Вэйлока и Грэйвена Варлока совпадали полностью. Вэйлок улыбнулся и разорвал их. На диаграмме Анастазии изображение было расплывчатым. Как будто два изображения наложились одно на другое. Даже красный крест — знак совмещения — и тот был двойным. Один четкий и яркий, другой — бледный и расплывчатый. Почему же такая нечеткость, двойное изображение? Вряд ли это неполадки в машине. Впечатление такое, как будто наложились диаграммы двух человек. Но это же невозможно. Альфа-диаграммы каждого мозга уникальны…
И вдруг у Вэйлока вспыхнула мысль, с первого взгляда абсурдная, но… Но если это так…
Возбуждение охватило его. В его мозгу созрел подробный план действий.
Но вот звуки труб разорвали течение его мыслей. Голоса затихли, свет стал меркнуть.
Часть стены отошла в сторону и открыла сцену с черным занавесом. На сцене появился молодой человек.
— Друзья искусства! Перед нами согласилась выступить самая замечательная актриса. Я, конечно, имею в виду несравненную Анастазию де Фанкур. Она поведет нас за кулисы кажущегося и скинет вуаль с действительности. Выступление будет коротким и она просила меня извиниться за некоторую схематичность представления. Но я не хочу этого делать. Помогать Анастазии будет музыкант-любитель, иными словами — я.
Он поклонился и исчез. В холле стало темно.
Черный занавес задрожал. Вспыхнул свет прожектора, но на сцене никто не появился.
Потом из мрака вышла хрупкая белая фигурка в костюме Пьеро. Казалось, она вся трепещет в ярком свете. Она нерешительно подошла к занавесу и как бы в нерешительности отогнула его. Что-то большое, черное прыгнуло на нее. Девушка бросила занавес, отскочила, пошла со сцены. Луч света преследовал ее. Она повернулась к зрителям. Лицо ее было белое, как снег. На нем четко выделялись черные губы. Волосы едва прикрывала белая шапочка с черным помпоном. На ней был свободный белый балахон с черными помпонами на месте пуговиц. Черные большие глаза, брови, выгнутые так, что придавали лицу изумленное выражение, — наполовину клоун, наполовину привидение.
Она отошла к самому краю сцены и смотрела на занавес, который, дрожа, отошел в сторону.
Так началась пантомима, которая длилась 15 минут. Она состояла из трех эпизодов, в каждом из которых утверждалась победа сердца над разумом, фантазии над реальностью. Каждый эпизод был обезоруживающе прост, но эту простоту было трудно увидеть за дьявольским очарованием мима, ее скорбно опущенными углами черного рта, ее большими, как чернильные озера, глазами. Каждый эпизод сопровождался музыкой и ритмический рисунок начинался с простейшего, постепенно усложняясь, переходя в сложные построения, имеющие глубокий философский смысл.
Действие первого эпизода происходит в лаборатории парфюмерной фабрики, где девушка работает лаборантом. Она смешивает разные масла, эссенции, но в результате получает только зловонный пар, который заставляет морщиться зрителей в зале. Девушка в отчаянии всплескивает руками и берет толстую книгу. Затем она бросает в чашу рыбью голову и горсть розовых лепестков. В чаше вспыхивает зеленое пламя. Девушка в трансе. Она роняет в чашу свой платок и из чаши поднимается сноп разноцветных искр — чудо пиротехники. Все это сопровождается чарующей музыкой.
Во втором эпизоде девушка ухаживает за садом. Земля сухая и каменистая. Она выкапывает ямки и в каждую сажает цветок — розу, подсолнух, лилию… Цветы одни за другим сохнут и желтеют. Девушка в отчаянии. Она ломает руки, рвет цветы, бросает их на землю. В порыве отчаяния она втыкает в землю лопату. Тут же из черенка лопаты начинают расти ветки, покрытые зелеными листьями. На ветках висят спелые плоды.
В третьем эпизоде сцена абсолютно темная. Виден только циферблат часов, зеленые стрелки и красная метка на 12 часах. Девушка выходит на сцену, смотрит на небо и начинает строить дом. Она строит его из совсем неподходящих материалов — сломанных досок, кусков металла, осколков стекла. Несмотря на это, у нее что-то получается. Вырисовывается структура дома. Девушка снова смотрит на небо и начинает работать быстрее. Стрелка приближается к красной отметке.
Дом готов. Девушка счастлива. Она открывает дверь, чтобы войти, и отгоняет птиц. Пока она этим занята, стрелка коснулась красной отметки: яркая вспышка света, гром… яростный белый прибой расшвыривает обломки досок и камней, захлестывает и уносит девушку… Рев, скрежет, нечеловеческий вопль.
В холле включился свет, занавес опустился, секция стены встала на место.
Анастазия де Фанкур вернулась в свою комнату, закрыла за собой дверь. Она чувствовала себя так, как будто вынырнула из ледяной воды и вернулась на солнечный пляж.
Спектакль вроде бы получился, хотя и были шероховатости. Возможно, придется добавить еще один эпизод…
Она застыла. В комнате был кто-то чужой. Незнакомый. Она заглянула в маленькую прихожую. Там сидел мужчина. Большой мужчина с бородой.
Анастазия прошла вперед, сняв шапочку и распустив волосы.
— Мистер Рейнгольд Бибурсон. Большая честь для меня.
Бибурсон медленно покачал головой.
— Нет. Это честь для меня. Я не буду извиняться за вторжение. Космолетчики выше условностей.
Анастазия рассмеялась.
— Я бы согласилась с вами, если бы знала, какие условности вы имеете в виду.
Бибурсон отвел глаза в сторону. Анастазия подошла к столу, взяла полотенце и начала вытирать грим с лица.
— Я не из тех, кто умеет хорошо говорить, — сказала Бибурсон. — В моих мыслях рождаются картины, которые мне трудно перевести в слова. Мне приходилось бодрствовать на вахте недели, месяцы, пока остальные спали.
Анастазия скользнула в кресло.
— Вы, должно быть, очень одиноки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
