Значит, Доктор и есть тот самый Виталий Лазаревич Шляпников, с которым имели дело наши контрразведчики. Как тесен мир! Встретились все «знакомые»!
Я встал, открыл печную дверцу, порылся в теплой золе, нашел крепкий уголек, сунул его в карман своего плаща, выключил свет и лег спать.
С утра со мной занимался немногословный и педантичный радист Раух.
От него трудно было услышать лишнее слово. Он говорил только о том, что мне следовало знать. Занимались два часа: час — фото, час — радиодело.
Потом явился Константин. Я разложил на столе план Москвы, усадил ученика и поставил перед ним задачу: каким маршрутом быстрее всего добраться с Курского вокзала на Савеловский. Он сделал это без затруднения и именно так, как сделал бы я. Затем мы побродили с ним по Малому и Большому кольцу, покружили по кривым арбатским переулкам, въехали в Москву с Ярославского, Ленинградского, Рязанского, Дмитровского и других шоссе.
Константин не изменял себе и оставался таким, каким был при первой встрече: отчужденным, угрюмым, глядящим исподлобья и даже враждебно.
Иногда по блеску в его глазах мне казалось, что он хочет спросить меня о чем-то, не относящемся к занятиям. Я с интересом ждал от него живого слова, но блеск сейчас же угасал, и лицо Константина оставалось мертвенно-неподвижным.
А может быть, все это мне только казалось, потому что я этого хотел и ждал?
После занятий с Константином я попал в лапы Похитуна. Прежде чем приступить к разбору очередной шифровальной комбинации, мы уточнили время, когда отправимся в город.
И никто не знал, что творилось у меня в душе, никто не догадывался, что означает для меня сегодняшний день. А день был необычен, и уж я-то забыть об этом не мог. Я знал, что все советские люди, где бы они ни находились — в огне переднего края, в суровой Сибири, в знойной Средней Азии, в тылу врага, в партизанском отряде или в лапах фашистов, за колючей проволокой или в застенках гестапо, — всюду-всюду, хотя бы только в сердце и молчаливо, как я, празднуют двадцать пятую годовщину Советской власти, годовщину Великой Октябрьской революции.
Я был горд тем, что продолжаю дело, начатое нашими отцами. Я был горд тем, что тоже нахожусь на линии огня, что здесь мой передний край, что моя вахта не менее сложна, опасна и ответственна, чем любая другая.
После окончания занятий меня вызвали к Гюберту. Сердце екнуло: а вдруг он и сегодня сорвет вылазку в город?
Гюберт усадил меня против себя, и я сразу заметил необычное: он остановил внимательный и пристальный взгляд на моих руках.
Но он допустил промах. Я сразу увязал его интерес к моим рукам со вчерашним моим ходом. Ясно, что Раух подслушивал мой разговор с Похитуном.
— Как вы себя чувствуете? — поинтересовался Гюберт, не сводя глаз с моих рук.
— Прекрасно. Вот только руки чешутся… Я уж, грешным делом, подумал, не наградил ли меня Доктор своей экземой.
— Ерунда, — отрезал Гюберт. — Но показаться врачу следует. Вы нужны мне абсолютно здоровым. Когда будете в городе, зайдите в комендатуру и отыщите врача Питтерсдорфа. Я дам ему записку. Он осмотрит вас.
Гюберт написал записку и вручил мне. Страхи оказались напрасными. Гюберт не покушался на мое время.
Я решил было выманить Похитуна в город до обеда, но, поразмыслив, пришел к выводу, что это может вызвать подозрение не только у него. Надо было ждать обеда.
Выйдя из дома Гюберта, я увидел старика Кольчугина. Он сидел под навесом, около сложенных дров, и затесывал топором клин. Возле него, широко расставив тощие ноги и заложив руки за спину, стоял Похитун. Он что-то рассказывал, а старик только крутил головой и делал свое дело.
С неба, задернутого мутными тучами, стал опять накрапывать мелкий дождь. Похитун передернул плечами, стал под навес, закурил, а потом отправился в дом.
Я сошел с крылечка и направился к Кольчугину. Старик заинтересовал меня с первой встречи, но я еще не мог раскусить его.
— Как она, жизнь-то? — обратился я к нему.
— Да прыгаю помаленьку…
Из-под его мерлушковой шапчонки прядями выбивались мягкие серебряные волосы.
— Зимы-то нет?
Старик задрал голову к небу и заметил:
— Да, запаздывает. Что-то заколодило там, наверху.
— Забот много? — спросил я, не зная, как и чем разговорить старика.
— Чего-чего, а забот нашему брату не занимать. Хватает…
Дождь усиливался, и я зашел под навес.
— Курить хотите, господин хороший? — спросил старик.
— Да нет, — ответил я.
— А то курите. Покурите — не отплюетесь! — И старик закатился смешком.
— Ты бы лучше угостил господина Похитуна. Он любит крепкое, — посоветовал я.
— Нужен он мне, как ячмень на глазу… Пропащий человек! Дюже до шнапса охочий.
— Начальство нельзя критиковать, — заметил я.
— И то верно, — согласился дед. — Да ведь наше дело такое: лай не лай, а хвостом виляй.
— Это как же понимать? — спросил я.
— А как хотите, так и понимайте, господин хороший. — Он встал, осмотрел клин, стряхнул щепки с пиджака и, сунув клин за поясной ремень, добавил: — Пора, Фома, и до дому. Прощевайте, господин хороший!
Это «господин хороший» резало мой слух, как тупая пила. Я пожелал старику счастливого пути и отправился к себе. Кольчугин, видимо, не склонен был продолжать разговор, а мне неудобно было навязываться.
Время тянулось медленно, и я был несказанно рад, когда окончился обед. Дождь шел не переставая. Над лесом висело сумрачное, сырое небо. Я надел дождевик, зашел за Похитуном, и мы отправились в город.
Дождь сыпал и просеивался сквозь холодный туман. Мы старательно месили грязь, черную, как вакса, и клейкую, как смола.
Похитун шел впереди, как неподкованная лошадь по льду. Ноги его расходились на горбах тропинки, скользили на обнаженных корнях. Грязь разлеталась в стороны. Полы блестящего клеенчатого плаща шлепали по его сапогам.
На полпути к городу Похитун остановился и предупреждающе поднял руку. Навстречу ползли по расквашенной дороге две легковые машины. Они приближались, погромыхивая цепями на задних скатах, и через минуту проплыли мимо нас. В машинах сидели летчики. Одну из машин занесло, она нырнула колесом в лужу и обдала Похитуна фонтаном грязи. Он дернулся, взбрыкнул ногой, поскользнулся и со всего размаха сел в лужу. Я с трудом сдержал смех.
Встав на ноги, Похитун растерянно поводил глазами, встряхнул головой и разразился залпом отборных ругательств.
Тут попало и летчикам, и черту, и его матери.
Я уже испугался, что наша экспедиция сорвется, но я плохо знал Похитуна. Кое-как обтерев заляпанный грязью плащ, он с необычной резвостью бросился на тропинку, которая вела к городу стороной, и крикнул:
— За мной!
Я поспешил за ним. Лес редел. Дождь густой сеткой заштриховывал городские строения вдали.
— С чего это мы свернули сюда? — спросил я Похитуна.
— Э, батенька, я уже ученый! Летчики поехали к нам за объектами для бомбежки, — ответил он, полагая, что из этого мне станет ясно, почему понадобилось пробираться дальней тропкой.
— Ну и что же?
— А то, что меня сейчас же хватятся на станции.
— Вот оно что…
— А как же! Я нарочно сюда и свернул. А они будут догонять меня по той дороге.
Он чуть не бежал вприпрыжку, тяжело дыша и посапывая. Я с трудом поспевал за ним и диву давался, откуда у него взялась такая прыть.
— Может быть, нам лучше вернуться? — задал я каверзный вопрос.
Похитун остановился, повернулся, смерил меня недоумевающим взглядом и спросил:
— Это как же понимать? Предательство?
— Уж сразу и предательство! Зачем так громко? Я же о вас пекусь.
— Пошли, пошли! — нетерпеливо сказал он. — Обо мне вы не пекитесь. О себе пекитесь. Объекты от летчиков никуда не уйдут.
Наконец мы добрались до города.
Казино, как и позавчера, пустовало. Занято было всего три столика. Тихо завывал оркестрик.
Я выбрал столик в самом темном углу и поманил официанта. Я решил сегодня во что бы то ни стало напоить Похитуна до чертиков и под удобным предлогом вырваться на пять — десять минут. Мне надо было лишь добраться до парикмахерской, где оставил свои знаки Криворученко.
Нам подали бутылку венгерского вина (мне), бутылку мутноватого шнапса (Похитуну), консервированную рыбу в маринаде, несколько кусочков голландского сыра и соленые грибы местного изготовления. Хлеба не полагалось.
— Для начала хватит? — осведомился я.
— Вот именно, для начала… — Похитун захихикал.
— Пить много не буду, — заметил я, разливая напитки по стаканам.
— Это как же? — удивился Похитун.
— Мне надо быть у врача. — И я вытащил записку Гюберта.
