– А вы?
– Падре, я не стану разворачивать перед вами всю картину – поверьте, я легко мог воспользоваться целым рядом обстоятельств и инструментов, имеющихся в моём распоряжении, чтобы объявить себя наследником Российского престола и добиться соответствующего признания в качестве такового. Я не стал этого делать по одной-единственной причине: каким бы великим стратегом и выдающимся тактиком я не был, каким бы правым себя не считал, сколько бы людей не были бы готовы закрыть глаза на несообразности и какими бы благородными не являлись мои побуждения – это узурпация. Узурпация и предательство. Я не боюсь нарушать законы и делаю это постоянно. Но у меня есть принципы, падре. Мне кажется, они есть и у вас.
– Это… Невероятно.
– Вовсе нет. Но предательство – это не мой принцип. А святой Захарий… Римская церковь так никогда и не избавилась от этого страшного наследия. Предательство Царского Рода – это не просто предательство, хотя и просто предательство – вещь, в которой стоит от всей души раскаяться. Но то, что сделал Захарий – это попытка разрушить механизм осуществления принципа Суда. Пипин не был первым бунтовщиком. Беда в том, что он оказался первым по-настоящему удачливым. И всю остальную историю творили под тяжестью этого предательства, этого бунта, под гнётом этого преступления, падре – преступления через заповедь Суда. И сейчас, – Гурьев стремительно наклонился к понтифику, – я могу дать Римской церкви шанс. Настоящий, большой исторический шанс. Но – единственный и последний. Надеюсь, вы не захотите упустить его, ваше святейшество.
– А вы впервые обратились ко мне так вежливо, – чуть улыбнулся Пий Одиннадцатый.
– Мне показалось, что это добавит вам немного уверенности, – улыбнулся Гурьев в ответ. – Вы ведь не боитесь меня, падре?
– Почти нет. Хотя верю, что людей, которые не боятся вас вовсе, очень и очень немного.
– Ну, что вы, – Гурьев покачал головой. – У меня много друзей. И много тех, кто идёт вместе со мной не за страх, а за совесть. А противникам – настоящим противникам – я не позволяю перестать бояться меня и уж тем более – успеть осознать это.
– Простите меня… Мне почему-то кажется, что не только политика привела вас ко мне. Есть что-то ещё…
– Есть, падре, вы правы. Я ждал, спросите ли вы об этом.
– Хорошо, что я спросил? Или плохо?
– Отлично, – улыбнулся Гурьев. – Замечательно. Именно то, что нужно. Видите ли, падре, вся эта средневековая дичь касается моих близких.
– Тех самых?
– Да. Женщину, которую я люблю, и её родного брата. Судя по всему, Захарий и Пипин договорились уничтожить всякое семя Царского Рода на земле. Им очень многое удалось – не всё, но многое. Так вот, эта женщина и этот мальчик – их тоже пытаются убить. Подождите, – Гурьев остановил понтифика, вскинувшего голову, чтобы что-то сказать. – Я знаю, что давно нет никакого писаного приказа. Нет никаких документов. А даже если и есть – никто не в силах отменить приказ нелюдей, отданный нечисти, падре.
– Что?!
По мере того, как Гурьев излагал историю злоключений Рэйчел, выражение неизъяснимой муки всё явственнее проступало на лице понтифика.
– Боже мой, – проговорил Пий Одиннадцатый, когда Гурьев умолк. – Этого просто не может быть. Святой Захарий… Нет, нет, я вам верю. Но как он мог?! Боже мой, как он мог решиться на это?!
– Я не знаю, кто решился на это, падре. Я не пришёл сюда обличать или обвинять. Мне просто нужно понимание. И помощь. Возможно, это произошло позже. А может, раньше. Нет никакого способа это установить хоть сколько-нибудь достоверно. Но эта женщина и этот мальчик – они мои близкие, падре. И ради того, чтобы сохранить их жизни, я могу и буду убивать столько, сколько потребуется.
– Ну, это хотя бы честно… – Понтифик оперся на массивный подлокотник. – Это честно. Знаете, если бы вы не заговорили об этом… Если бы речь шла только о политике… Мне было бы куда тяжелее поверить вам. А теперь, когда я знаю, что всё это – куда более личное, чем… И ещё. Ваша убеждённость задевает меня. Гораздо больше, чем мне хотелось бы в этом признаваться. Почему-то с вами легко говорить… Это странно, вы не находите?
– Нет. Не нахожу. Это обычное дело. Случается со всеми, кому довелось поговорить со мной. И я люблю повторять: у вас есть два пути – поддержать меня и воспротивиться мне, попытаться помешать. Я мог бы двигаться путём сложных, многоходовых интриг – это возможно, но утомительно. И я всегда «иду на вы» – так говорил величайший из древних князей моей Родины, Святослав, сын Игоря из рода Рюрика Сокола, потомка легендарного Меровея и троянских царей. Два пути, падре. И оба они ведут вас к одному и тому же: к убеждению в моей правоте. В первом случае вы – мой друг, а во втором… Во втором я не советовал бы никому оказаться.
– И это честно, – удивлённо и задумчиво проговорил понтифик. – И что же я могу сделать, чтобы стать вашим другом?
– Вам придётся немало постараться для этого, падре. Пообещайте вернуть Одигитрию туда, где ей положено находиться, – не сейчас, но немедленно, как только я напомню вам о необходимости сделать это.
– Где положено? – осторожно спросил понтифик. – Где?
– В иконостасе Софийского Собора в Константинополе, естественно, – усмехнулся Гурьев. – Как вы могли подумать, падре, что я заведу речь о частной коллекции какого-то английского аристократа?! Неужели я произвожу такое жалкое впечатление?
– Вы… не шутите?!
– Разве такими вещами шутят? – удивился Гурьев. – Неважно, во что я верю или не верю. Неважно, во что верите или не верите вы. Есть время и место, падре. Об этом следует помнить.
– Клянусь, – понтифик осенил себя крестным знамением. – Клянусь. Клянусь завещать это своему преемнику втайне от всех, кто может попытаться этому помешать. Что ещё?
– Я хочу навестить Урхельского епископа и сообщить ему о кое-каких планах моих друзей. Я хочу, чтобы он понимал – я всё равно сделаю так, как мне нужно, но при этом у него есть отличная возможность сохранить со мной и моими друзьями безоблачные, более чем приятельские отношения. Подробности вы узнаете – в своё время.
– Как мне сообщить ему о вас?
– Скажите, что его навестит человек с серебряными глазами.
Заглянув Гурьеву в лицо, понтифик содрогнулся и отвёл взгляд:
– Ужасно. Невероятно. Неужели это… Такое… возможно?
– Возможно ещё и не это.
– Хорошо, – по-прежнему избегая снова встречаться с Гурьевым взглядом, кивнул понтифик. – Я сделаю это утром, не откладывая.
– Благодарю. И, падре: мне очень хотелось бы узнать, где мальтийские рыцари спрятали то, что ищут мои противники: а именно, – какую дверь открывает моё кольцо. Если получится узнать, что они спрятали – это было бы просто отлично.
– Этого я не могу вам обещать, – в сомнении покачал головой Пий Одиннадцатый. – Я приложу все усилия, но мальтийцы умели прятать концы в воду.
– Я знаю. Мне достаточно вашего слова в том, что вы будете стараться.
– Как я найду вас?
– Подумайте обо мне, – улыбнулся Гурьев. – А потом свяжитесь с японской миссией – в любой стране – и скажите, что у вас есть новости для Хатимана. Они найдут способ передать мне известия от вас – гораздо быстрее, чем это в принципе возможно.
– Ну, теперь я уже вообще ничего не понимаю, – понтифик снял очки и снова надел их. – Хатиман – это вы?!
– Многие думают так, и я вовсе не тороплюсь их разубеждать. Хатиман – это бог-кузнец.
– Ах, так это… – понтифик покосился на меч в его руках.
– Есть и более веские доказательства, – кивнул Гурьев. – Если вы когда-нибудь увидите рядом с собой большого беркута – не удивляйтесь, хотя он очень большой. А когда у вас возникнет очень странное, прямо-таки пугающее ощущение, что беркут каким-то непостижимым образом похож на меня – не бойтесь и не удивляйтесь тем более.
– Беркут?!? – переспросил понтифик. – Вы сказали – беркут?! Орёл?!
– Да, – кивнул Гурьев. – Тот самый, с вашего герба, падре.
– Так не бывает, – без улыбки посмотрел на него понтифик.
– Чтобы человек оборачивался геральдической птицей? Конечно, нет. Это антинаучный бред, недостойный не только обсуждения, но даже и упоминания иначе, кроме как в шутку.
– Вам никогда не говорили, что вы – сумасшедший?
– Меня постоянно пытаются убедить в этом, но ничего не выходит.
– Да. Было бы удивительно, если бы кому-нибудь так повезло… Будем считать, мы и об этом договорились.
– Когда к вам обратится человек, который покажет вам вот это, – Гурьев положил на стол жетон, – я хочу быть уверен, что вы поможете этому человеку, или этим людям, всем, чем можете. Они не потребуют у вас слишком много или того, на что вы не способны – но то, что вы сможете, вы сделаете до самого последнего предела. И эта маленькая вещица напомнит вам утром о нашей беседе и послужит зримым и осязаемым доказательством того, что всё происходящее сейчас – не ночной кошмар.
