к сказанному оказалось странным и в какой-то мере приоткрывающим тайну ее личности. Он рассказал, что румын погиб от рук своих загулявших солдат, которые его избили, а потом распяли, а баронесса только и спросила (можно подумать, умереть распятым во время Второй мировой войны — рядовое событие!), было ли тело на кресте обнаженным или одетым в форму. Арчимбольди ответил, что тело, если подойти к этому с практической точки зрения, было безусловно обнаженным, но на самом деле на нем сохранялись обрывки формы, достаточные для того, чтобы русские, уже наступавшие беглецам на пятки, поняли бы, что румынские солдаты оставили им в подарок целого генерала. Но также тело было достаточно раздето, чтобы русские увидели своими глазами преогромные размеры румынских гениталий, что, в данном случае, заметил Арчимбольди, составляло двусмысленный пример, ибо он видел некоторых румынских солдат обнаженными, и их мужские достоинства, скажем так, ничем не отличались от германских размеров, в то время как член генерала Энтреску, поникший и фиолетовый, как и полагается члену избитого, а потом распятого человека, превосходил вдвое, если не втрое, обычный член — будь то член румынский, немецкий или, если привести любой другой пример, французский.
Сообщив это, Арчимбольди замолчал, а баронесса сказала, что такая смерть пришлась бы храброму генералу по нраву. И добавила, что Энтреску, хоть его и превозносили как полководца, в отношении стратегии и тактики неизменно выказывал себя сущим идиотом. Но вот как любовник — о да, тут ему равных не было.
— Не из-за размеров его члена, — уточнила баронесса, дабы не оставить между собой и Арчимбольди каких-либо недоговоренностей, каковые могли у того возникнуть со своей, так сказать, стороны кровати, — но в некотором зверином смысле: болтая, он был веселее ворона, а вот в постели превращался в гигантскую манту.
На что Арчимбольди заметил, что, пусть он и мало видел в тот короткий визит генерала и его свиты в карпатский замок, но впечатление сложилось, что вороном был все же секретарь, некий Попеску, — мнение, немедленно опровергнутое баронессой, она сказала, что Попеску — просто какаду, какаду, который летел вслед за львом. Вот только у льва не было когтей, а если и были, он не хотел ими воспользоваться, и клыков, дабы кого-то изорвать, у него тоже не было, — он обладал лишь чувством, немного комическим, собственной судьбы, судьбы и понимания судьбы, которое в чем-то эхом перекликалось с судьбой и пониманием судьбы Байрона, поэта, которого Арчимбольди, благодаря прихоти случайного выбора в публичной библиотеке, читал и никоим образом не мог сравнить, пусть даже в виде эха, с дурацким генералом Энтреску, добавив еще, что понимание судьбы невозможно отделить от реальной судьбы индивида (бедного индивида), ибо они — по сути, одно и то же: судьба, неизъяснимая материя, постепенно становящаяся неотвратимой, — это одновременно и ее понимание, которое человек носит в себе.
На что баронесса ответила с улыбкой: мол, как заметно, что Арчимбольди никогда не трахался с Энтреску. В связи с чем Арчимбольди признался: да, он никогда не ложился в постель с Энтреску, но, в свою очередь, своими глазами видел, как овеянный славой постельных подвигов генерал ложился кое с кем еще.
— Со мной, я так понимаю, — сказала баронесса.
— Правильно понимаешь, — сказал Арчимбольди, впервые обращаясь к ней на ты.
— А ты где был?
— В тайной комнате, — сознался Арчимбольди.
Тогда баронесса расхохоталась, да так, что ее одолела икота, и, икая, она выговорила: мол, теперь ей понятно, почему он выбрал такой псевдоним. Арчимбольди не понял этого замечания, но с удовольствием согласился с ним, тоже рассмеявшись.
По прошествии трех очень продуктивных и информативных дней Арчимбольди вернулся в Кельн ночным поездом, где люди спали даже в коридорах, и вскоре снова оказался в собственной мансарде, там рассказал Ингеборг замечательные новости, привезенные из Гамбурга, — новости, которые, будучи сообщенными, исполнили обоих радости, да такой, что они вдруг начали петь, а потом и танцевать, забывая о хрупкости пола под ногами. Затем они занялись любовью, и Арчимбольди рассказал ей об издательстве, о господине Бубисе, о госпоже Бубис, о корректорше, которую звали Ута и которая смогла бы найти грамматическую ошибку у Лессинга (она его ненавидела со всей силой ганзейской души), но не у Лихтенберга (того она любила), об администраторше, или главе службы по связям с прессой Анитой, которая знала практически всех писателей Германии, но ей самой нравилась только французская литература, о секретарше Марте, которая была филологом и подарила Арчимбольди несколько изданных у них книг (они его заинтересовали), и о кладовщике по имени Райнер Мария, тот, несмотря на молодость, уже зарекомендовал себя как поэт-символист, экспрессионист и декадент.
Также он поведал ей о друзьях господина Бубиса и о его каталоге. И каждый раз, когда Арчимбольди заканчивал предложение, они с Ингеборг смеялись, словно он рассказывал невероятно смешную историю. Потом Арчимбольди со всей серьезностью взялся за вторую книгу и закончил ее за три месяца.
«Людике» еще не вышел из печати, когда господин Бубис получил рукопись «Неограниченной розы», которую прочел за две ночи, после чего, крайне взволнованный, разбудил жену и сказал, что им придется опубликовать новую книгу этого Арчимбольди.
— Хороша? — спросила с кровати баронесса, еще толком не проснувшись.
— Лучше, чем хороша, — сказал Бубис, бегая по комнате.
Затем принялся говорить, все так же перемещаясь, о Европе, о греческой мифологии и о чем-то, что смутно напоминало полицейское расследование, но тут баронесса снова уснула и не стала его слушать.
Остаток ночи Бубис, который страдал приступами бессонницы, из которых старался извлекать максимум практической пользы, попытался прочитать другие рукописи, попытался проверить счета, присланные бухгалтером, попытался написать письма распространителям — все тщетно. Едва рассвело, он снова разбудил жену и заставил ее пообещать, что, когда он уже не будет стоять во главе издательства (разумея под таковым эвфемизмом собственную смерть), она не покинет этого Арчимбольди.
— В каком смысле не покину? — спросила его сонная баронесса.
Бубис долго обдумывал ответ.
— Защищай его, — сказал он.
И через несколько секунд добавил:
— Защищай его в меру наших издательских возможностей.
Эти последние слова баронесса фон Зумпе не услышала, ибо снова уснула. Некоторое время Бубис созерцал ее лицо, словно сошедшее с картин прерафаэлитов. Потом поднялся с изножья кровати и направился, как был, в халате, на кухню, где сделал себе сэндвич с сыром и маринованными овощами по рецепту, которому его научил в Англии австрийский писатель в изгнании.
— Как же просто это сделать и как хорошо оно восстанавливает силы, — сказал ему австриец.
Просто, без сомнения. И вкусно — пусть и вкус странноватый. Но вот только силы не восстанавливает ни в коем разе,
