ее обвивалось убогое украшение — алая бархатная ленточка, которая своей свежестью сильно рознилась со всей остальной внешностью Крысы.
— Ишь ты, еще и бархатку нацепила! — заметил мой собеседник, ткнув на нее пальцем. — Откуда у тебя бархатка-то? Кто дал?
— Украла, — совершенно просто, естественно и нисколько не стесняясь ответила Крыса. — На Сенной у лоскутницы стырила! — похвалилась она, очень нагло улыбаясь, и с новой жадностью принялась за принесенный биток. Когда же и это яство было истреблено, девочка выждала с минутку и, поднявшись, обратилась ко мне с необыкновенно наглым, циничным выражением физиономии.
— Ну, идем, что ли? — вызывающим тоном предложила она.
— Куда?.. Зачем? — удивился я в свою очередь. — Я никуда не пойду… Ступай, куда тебе надо.
Крыса остановилась в величайшем недоумении и поглядела на меня долгим, изумленным взором.
— Как! Так ты это, стало быть, даром кормил меня? — как-то странно протянула она, продолжая оглядывать.
— А то как же еще?
— Хм… Нет, взаправду даром?
— Да я ж тебе говорю.
— Дурак! — отрывисто, с пренебрежительным презрением буркнула Крыса и быстро удалилась от нашего столишка.
Жалкое существо! Она даже не могла и представить себе возможности, чтобы кто-либо решился без задней мысли, без преднамеренной цели накормить ее! Может ли быть что-либо горше подобного сознания? У меня невольно сжалось сердце за этого ребенка, за эту жизнь. «Пошли тебе, Господи, поскорее смерть!» — подумалось мне в ту минуту. И кажется, что Крыса действительно умерла; по крайней мере в последнее время я не встречал ее больше ни в одной трущобе и у кого ни спрашивал — никто не мог мне сообщить о ней никакого ответа. Даже и память исчезла об этой девочке.
XXIV
КАПЕЛЬНИК
Хотите вы видеть парию парии? Это капельник. Это нечто такое, перед чем даже Крыса и «бродячие» Сенной площади могут показаться существами, не утратившими человеческого достоинства и гордости. Если бы классической памяти Диоген какими-нибудь судьбами заглянул со своим фонарем в Малинник и увидал бы тут капельника, то, несмотря на множество внешних признаков, обличающих в нем новейший вид старого идеала, циник положительно затруднился бы определить, что это такое, и едва ли бы у него хватило решимости сказать: «Се человек!»
Несколько выше чем среднего роста, с изогнутым от расслабления позвоночным столбом, что всегда придает вид сутуловатости, плешивый и дрябло-тощий, человек этот казался дряхлым стариком, тогда как на самом деле ему было немного за тридцать. Припухлые веки его красноватых, поблекших глаз придавали всей физиономии апатически-сонное выражение, посинелые губы углами свесились книзу и вечно слюнявились, а сам он весь трясся, постоянно, не переставая, вследствие страстной наклонности и привычки к пьянству. Чем прикрывал он иссохшую наготу свою — и сказать затруднительно: нечто вроде женской рубахи служило ему единственным беспременным костюмом во всяком положении и во всякое время года, так что даже и на обычных малинникских завсегдатаев откровенный вид капельника производил своего рода шокирующее впечатление.
— Ты бы хошь грешное тело чем-нибудь прикрыл, свинья ты эдакая, нечем промеж людей так-то слоны слонять! Срам ведь, бесстыжие твои бельма! — укоризненно замечали ему подчас и мужчины, и женщины, в ответ на что он вполоборота к ним делал руками и физиономией отвратительно смешную гримасу и с глупой, почти идиотической улыбкой начинал издавать шипящие и рычащие звуки, удачно подражая хриплому лаю комнатной собачонки или фырканью ощетинившегося кота. Но это бывало с ним в минуты не то чтобы веселости, а некоторой бодрости духа — весьма, впрочем, редкой и в сущности своей очень ничтожной. В обыкновенном же состоянии, встречая подобные замечания, капельник только озирался искоса, с тупой и приниженно-пугливой робостью, подобно блудливой, забитой и трусливой собачонке. В эти минуты, по обыкновению трясясь всем телом, он корчился и ежился и старался поскорей забиться в какой-нибудь темный угол, где бы на него менее обращали внимания. Есть на крайних низших гранях жизни такого рода положения, когда униженный, падший человек, даже по безотчетным внешним своим проявлениям, вроде взглядов, поступи и вообще движений, весьма близко начинает походить на бессловесное животное, и именно на тех из животных, которые наиболее чувствуют над собой тяготеющую руку человека; в такого рода положениях есть сходство с приниженной, поджатой походкой нелюбимой, отколоченной собаки, со взглядом нещадно избиваемой ломовой лошади. Тяготеющая рука людей в этом случае совершенно равняет человека и животное, а судьба, сблизив их нравственное положение, постаралась сблизить и внешние проявления инстинктов и воли.
Кроме обычной клички «капельник» люди пренебрежительно зовут иногда этого человека Степкой, и сам себя он Степкой называет разве только в минуты уничиженного шутовства, на потеху людей, изменяя иногда это имя на более нежное и ласкательное «Степинька».
— Прикажите Степиньке представить какую-нибудь киятру, сударики! — говорит он с ужимками и пригибаниями, робко подкрадываясь к какой-нибудь гуляющей компании.
Степинька в Малиннике играет шутовскую роль общего посмешища.
— Представляй, пожалуй! — соглашается кто-нибудь из пьющих состольников.
Капельник ухнет каким-то нечеловеческим голосом и перекувырнется. Это называется «киятра». Компания хохочет.
— А ну-ко, валяй собаку!.. Собаку валяй, сучий сын! — поощряют его пирующие.
Капельник, идиотски улыбаясь, с ужимкой кланяется им не головой, как обыкновенно, а как-то особенно, всем телом, сгибая вперед коленки; затем становится на четвереньки и, хрипло рыча и лая, лезет под стол.
— Что это, братцы, за собака забралась к нам? Откудова это? — говорит один из членов сидящей вокруг стола компании. — Надо бы выгнать ее! Эй, ты! Жучка! Диянка! Пшла вон!
И Степиньку при этих словах пинают ногой, а Степинька рычит и огрызается.
— Не трошь ее, надо лаской сперва, — останавливает другой состольник и, опустив руку под стол, начинает поглаживать лысую голову капельника, потрепывать его щеки, приговаривая: — Славная собачка! Она у нас верный пес! Верная собака!
И Степинька, изображая, как юлит и визжит собака радостным голосом, начинает со всеусердием лизать языком руку и ноги ласкающего. В компании раздается новый взрыв хохота. Поднимается третий собеседник и, взяв корочку хлеба, выманивает ею из-под стола человека-собаку.
— Ну! служь!.. Служи!.. Служи, Жучка! — обращается он к капельнику, а тот уж свое дело знает: с четверенек подымается на корточки и рукам своим придает положение передних лап служащей собачонки. Голова его сильно закинута назад, для того чтобы с кончика носа не мог свалиться положенный на него кусочек хлеба.
— Аз, буки, веди, глаголь, добро — есть! — восклицает шутник, и при последнем звуке Степинька делает головой быстрое движение, от которого кусочек летит кверху, а он в это время с удивительной ловкостью схватывает его на лету
