И Виталий тоже встал, безо всякой усмешки.
И они соединили руки, неловко сцепясь: правую с правой, левую с левой, крест-накрест.
175
С интересом, с интересом присутствовал Гиммер на этих исторических переговорах о коалиции! — потомки будут завидовать свидетелям. (Сегодня и Стеклов пытался добиться на ИК, чтоб его избрали в переговорную комиссию ещё одним делегатом от внефракционных, но не вышло. Да и поздно уже.) Но и клял себя Гиммер, что с первого же дня не настаивал включить в декларацию правительства — провозглашение республики. Скажут: по соглашению 1 марта Временное правительство (да и сам Гиммер) обязалось предоставить это Учредительному Собранию? Мало ли что! Создаваемое теперь Временное правительство — это уже не мартовское, а Учредительное Собрание — нескоро, а до тех пор что ж? — промежуточное состояние? Во Франции в 1848 не ждали Учредительного Собрания, — республика и кончено! (Да мало ли что можно упустить! Великолепного Линде, так прекрасно поднявшего Финляндский батальон в апрельские дни, — сам батальон постановил услать с первой же маршевой ротой. Но Гиммер через ИК искромётно успел его спасти, и теперь поедет он — комиссаром армии.)
Однако эти исторические переговоры уже агонизировали третьи сутки, а всё не вели к решению.
Да не третьи, а с воскресенья уже пятые! От гучковской отставки 30 апреля страна была, по сути, без правительства уже пять дней. Да даже с кризиса 20 апреля уже всё шатается, это две недели. С понедельника, как стала известна гучковская отставка, опять стекались на Невском митинги перепуганных обывателей. Интеллигентские ораторы вопили о преданности Гучкова народному делу. Перерастало уже в слух об уходе всего правительства. По панели Невского от Садовой до Конюшенной — нельзя было пройти, а в Екатерининском сквере — тысяча человек. В понедельник не бывает утренних газет, и вечерние просто рвали из рук, читали вслух гучковское, что Россия на краю гибели, — и всхлипывали. Интеллигентный Петроград был потрясён. Одни звали — идти к Гучкову и просить взять назад прошение об отставке. Другие уже набирали воинственный голос против Совета. Ходили солдатские патрули и велели расходиться, по апрельскому постановлению Совета.
В последующие дни уже уличных митингов не было, но весь образованный и журналистический Петроград напряжённо ждал, чем кончится кризис: общей драматической катастрофой, чёрной анархией или укреплением государственного строя?
Анархия не анархия, буржуазные интеллигенты всё пугают. Если в стране и есть признаки анархии, то в ней виновато само Временное правительство: народ завоевал свободу не для того, чтобы предоставить прежним господствующим классам и дальше пользоваться всеми выгодами. Доходы их почти не затронуты, деятели старой власти остаются неприкосновенны и даже с пенсиями, а в армии новые порядки введены почти против воли правительства. Так что кризис власти создал не Совет, а правительство. Но переговоры действительно затянулись непомерно. А рассчитывая ежедневно на их окончание, Исполнительный Комитет ежедневно же собирал в Морском корпусе многолюдный пленум Совета — утверждать новый состав правительства. И каждый вечер надо было чем-то их отмазывать, чем-нибудь занять, а потом распустить, чтоб не сердились на вождей.
Вчера посылали туда отговариваться Скобелева, а заняли Совет — черноморской делегацией, этим уникальным жердеобразным, но быстросмышлёным Баткиным, хитрей которого Колчак ничего не мог бы придумать для обмана революции, с такой наигранной искренностью он выступает, и как кинет: „Клич 'отечество в опасности' ударил нам в сердца!”, „чужого не хотим, своего не отдадим!”, „если Матюшенко и лейтенант Шмидт были кадеты — тогда мы тоже кадеты!”, — и здорово обморачивает народ, хлопают ему отчаянно. А другие черноморцы договорились до миллионов немецких марок, подкупленных шпионов, сапога тевтонов — и пришлось в ответ выступать Стеклову и аргументировать в защиту ленинцев не чем иным, как Евангелием (это он умеет): мол, даже в Евангелии сказано, что распадётся то царство, в котором будут раздоры, нам надо бояться не сапога Вильгельма, а сапога реакции. На что Баткин остро высунулся, что он задавал Каменеву вопросы по-русски, может ли победить буржуазию ещё не организованный пролетариат, а тот ему отвечает по-китайски, что надо действовать немедленно, ещё до Учредительного Собрания. А мы, мол, простые люди (но сам он явно с образованием), не путешествовали по заграницам („и по Германии”, — кричат солдаты).
Но так или иначе, вчера Совет заняли, ещё спели вечную память лейтенанту Шмидту, и схлынуло благополучно. А на сегодня — опять назначили непредусмотрительно, — и что делать им сегодня? Отбрёхиваться послали Гоца. Гиммер посоветовал ему: а вы так прямо и скажите на Совете, что всё задерживают кадеты, они поставили нам ультиматум, пусть массы знают. Гоц так и поступил, и даже прямо сказал, что может быть переговоры и вовсе не удадутся, будет крах, что кадеты вцепились в министерство продовольствия, не хотят отдать продовольствия социалистам, из чего уже и можно понять, что хотят душить массы голодом. И пленум Совета сильно был впечатлён и простил свой третий подряд пустой созыв, — так тут начали шум большевики, что ИК запутался в бесплодных переговорах с буржуазией, и какая гарантия, что и завтра не отложат? Огрызался и Гоц, что мы — не приказчики, поставленные торговать, мы спим по два часа в сутки.
Ещё и в этой бессоннице была причина затяжки: каждый поздний вечер доторговывались глубоко в ночь, и всё неудачно. А утром, сморенные, подняться не могли, и до середины дня переговоры не шли, мозги вялые. Только и можно начать в 2-3 часа дня, — так сегодня как раз в это время надо было выслушивать Главнокомандующих.
У Гиммера вызвал даже удивление культурный уровень этих генералов: на совещании они не проявили той грубости и политической топорности, какую выказывали в приказах и газетных интервью. (Хотя Алексеев оказался очень похож на старого околоточного надзирателя.) Но, к сожалению, свои выводы они простёрли из чисто военной сферы в сферу политики: внушать солдату, чтоб он думал не о мире, а о войне.
Нет уж, нет уж! Наша линия — последовательный интернационализм и демократия. Да, армия сейчас кипит и переживает кризис, но это ещё может разрешиться в разные стороны — и государственная мудрость состоит в том, чтобы понять и учесть это состояние армии, неизбежно вытекающее из непреложных условий революции. А значит: последовательная политика мира, а не затягивания войны, которая и разложит армию. „Зачем воевать”, „за что воевать”, — отказаться от постановки этих вопросов для демократии было бы отказаться от самой себя. Пусть армия проиграет в силе и дисциплине, но в условиях революции оборона может быть достигнута не войной, а миром.
Так что найти общий язык с генералами оказалось невозможно. А генералы под конец тоже обнаглели и уже угрожали: должен исправить тот, кто развалил! падёт на ваши головы! демократия расплатится потоками крови!
Но ещё и вчера, пока заканчивали с декларацией, торговля о портфелях не казалась такой острой. Ещё казалось задачей вырвать согласие у Чхеидзе (он болел, на переговорах не был) отдать Церетели в министры, с обещанием, что он будет и в Исполкоме успевать. (И что уж так в министры его хотят? он ведь — недалёк, неумён.) Ещё обсуждали, не дать ли всё-таки Скобелеву морского, а Гвоздеву — труда. Сам Гвоздев краснел как девица: „Как хотите, товарищи, мне всё равно.” Ещё обсуждали Кокошкина на просвещение, Мануйлова на финансы, — казалось, найти министра финансов, и всё решится. И поздно ночью расстались на том, что, может быть, создать для кадета Гримма министерство по созыву Учредительного Собрания.
А сегодня после генеральского совещания сели заседать и без того с тяжёлым чувством, что новый день уходит, а правительства всё нет, — и вдруг клином сошлось на министерстве продовольствия: кадеты ни за что не соглашались его уступить, а социалисты и особенно Чернов, впервые присутствовавший сегодня на переговорах (после того, что вчера был утверждён минземом, а то не хотел унижаться): только Пешехонову! (Вообще-то не так был важен именно Пешехонов, как, по счёту мест, нужно было всунуть третьего народника.)
Чернов требовал Пешехонова якобы для удобства общего плана работы (а просто потому, что в продовольствии он вовсе плавает и боится взять его на себя). Вообще Чернов комично держит себя так, будто все социалисты тут — его ученики или слишком младшие коллеги, вот среди них, да-да, есть и неглупый Гиммер. Да он сперва размахивался и в министры иностранных дел. А за наружностью своей следит, как уже неприлично социалисту, видно очень занят женщинами; на всё это сколько времени надо, откуда оно у революционера? Да впрочем, какой он там революционер, дутый, — а вот в руки власть плывёт.
