— Пусть она сгорит... — тихо произнесла она, обращаясь к самой себе.
Он успел отойти на несколько шагов, но эти слова все-таки достигли его слуха. Он остановился, слегка качнувшись назад, словно налетел на невидимую преграду.
— Что, простите?
— Пусть она сгорит, — повторила она уже тверже. Он вернулся, сел на свое прежнее место, помолчал.
— Так это женщина...
— Нет.
— Извините, не понял.
— Нет. Это не женщина. Это ведьма. А ведьм во все века сжигали на кострах.
— Мадам, я еще в прошлый раз хотел вам кое-что сказать...
— Что сказать?
— Что вы большая сволочь.
Она расхохоталась:
— Ошибаетесь.
— Да что вы? — с деланной озабоченностью в голосе спросил он.
— Да. Я не просто большая сволочь. Я самая большая сволочь в этом городе.
— Ну-ну... В таком случае я подыщу вам какого-нибудь подонка, — он подумал и добавил: — Самого отъявленного подонка в этом городе.
— Идет! Какая это будет восхитительная парочка! — весело откликнулась она.
* * *
Спустя несколько дней у нее дома раздался телефонный звонок.
Она молча выслушала какое-то короткое сообщение, кивнула.
Положив трубку, она некоторое время курила, глядя в серее, запыленное поле телеэкрана и роняя пепел мимо пепельницы, потом резко поднялась, оставив недокуренную сигарету тлеть в просторном ложе квадратного фаянсового блюда, по слегка скошенной боковой стенке которого бежали три белых оленя, насадивших на рога пурпурный диск солнца и волочивших за собой крупные буквы: "FINLANDIA.Wodka of Finland".
Она откинула крышку изящного секретера из карельской березы, сняла с полки плоский металлический ящичек, напоминавший банковский сейфовый карман для хранения драгоценностей и прочей мелочи, открыла его и долго отсчитывала деньги, выкладывая их штабельками.
Отмерив необходимое количество банкнот с овальным портретом президента Франклина, она сложила деньги в кожаную сумочку на молнии, небрежно бросила ее на дно хозяйственной сумки и сказала собственному отражению в зеркале:
— Самый отъявленный подонок, говоришь?.. — и взвесила на руке сумку. — Подонкам приходится хорошо платить.
* * *
Ювелир наверняка ее заметил, но виду не подал — он сидел за оградой на лавочке, опустив голову. Несколько раз он поднимался, поправлял цветы на гранитной надгробной плите и возвращался на место, смотрел на скромный, но очень ладный, уютный какой-то памятник, выполненный с тем тонким вкусом, которого явно не хватало большинству здешних изваяний. Памятник представлял собой черный, на первый взгляд грубо и случайно, однако на самом деле очень точно обработанный камень с изящной полукруглой нишей для свечи в левом верхнем углу, откуда словно вытекала гладкая отполированная "река" с именами людей, покоившихся под плитой.
Она прогуливалась между оградами, стараясь не терять его из виду.
Получасовая прогулка утомила ее, к тому же ветер потяжелел, опустился к земле и теперь шнырял меж могилами. Она замерзла и решила, что с моционом на свежем воздухе пора заканчивать.
— Вам не приходило в голову, что являться сюда кощунственно? — сухо спросил ювелир.
— Ах, вон что, — раздраженно ответила она. — Черт же меня дернул связаться с человеком тонкой душевной конституции. Бросьте вы, бросьте... Мы с вами не на интеллигентской кухне и не на светском рауте, так что будем называть вещи своими именами. Я успела заскучать, пока вы тут медитировали. — Она зябко поежилась. — Деньги в сумке, все точно, как в аптеке.
Он поморщился, потянул носом воздух.
— Берите берите, — сказала она. — Деньги, как известно, не пахнут.
— Еще как пахнут, мадам, еще как, — покачал он головой.
— Да? И чем же?
Он медленным взглядом обвел кладбище:
— Да вот этим... Могилой.
— Будет вам... Так как обстоят наши дела?
— Сносно.
— Что значит — сносно? Дела или обстоят, или нет.
Он сумрачно глянул на нее и сложил руки на груди:
— Вам подойдет. В самый раз будет.
— Что значит — мне подойдет? Мы не в ателье на примерке.
— Вам подойдет, — твердо повторил он. — Этот парень, по слухам, отъявленный подонок. Вы составите чудесную пару.
— Вот это другое дело. — Она сняла с плеча сумку, повесила ее на ограду. — Вот. Тут все, как было договорено.
Ювелир не двинулся с места.
— Вы хотите сказать, что мне надо приплатить вам за красивые глаза? Глаза у вас в самом деле симпатичные. Но в делах такие мелочи роли не играют. И вот еще что... Избавьтесь вы от своей дурацкой привычки то и дело поправлять зачес.
Он демонстративно провел ладонью по виску.
— Насколько я понимаю, этот ваш суженый не сегодня завтра будет здесь. Он уже в пути... Одна просьба...
— Да?
— Не попадайтесь мне больше на глаза. Вы будите во мне какие-то дремучие пещерные инстинкты.
— Так это же прекрасно! — веселым тоном отозвалась она, повернулась и энергичной походкой направилась к выходу с кладбища.
Она обогнула колумбарий, вышла на главную аллею, но здесь, напротив какой-то ограды, накрытой зачем-то куполом из полупрозрачной синтетической пленки и оттого напоминавшей огородный парник, она вдруг резко остановилась.
Трубач стоял, ссутулившись, у поворота на боковую аллею, тупо глядя в картонную коробку из-под обуви, возле которой, свернувшись калачиком, дремала неопределенной масти собачка с острой лисьей мордочкой.
Музыкант поднял трубу, поцелуйно подвигал бескровными губами, вмял в рот мундштук и огласил окрестности долгим, протяжным звуком.
Он старательно, хотя и не всегда точно, соскальзывая на высоких нотах, выводил траурную мелодию, но взгляд его по-прежнему был направлен в коробку, на дне которой покоилась горка мелочи, — ему мало давали тут, куда меньше, чем самому последнему балалаечнику в подземном переходе, но он упорно приходил каждое утро на это место и провожал матовым прохладным голосом своей трубы бредущих мимо людей, которые при виде его бледного и бесщекого, отдающего в синеву лица и скучных глаз в оправе воспаленных розовых век почему-то опускали взгляды и убыстряли шаг.
Он видел, как женская рука осторожно положила в коробку поверх мелочи купюру в сто рублей, и едва заметно кивнул, не отрываясь от мундштука, и — что удивительно — не поскользнулся на трудной для себя высокой ноте, а вывел ее чисто и точно.
Наверное, оттого ему удался этот сложный пассаж, что у него немного потеплело внутри. И он представил себе, как по дороге с кладбища завернет на базар и купит пакетик "Педигри" для Соньки, рыжей тонконогой собачки с поджатой задней левой лапой и лишаем на спине. Соньку он подобрал у помойки год назад, тихо умирающую, выходил, поселил в своей комнате у батареи и кормил бульоном из костей, которые ему по бедности бесплатно давали турки, открывшие мясной отдел в соседнем магазине. Но сегодня он обрадует Соньку подарком, она поест и уляжется у его ног, чутко вслушиваясь в понятные ей рассказы про скверную, одинокую человеческую жизнь, а потом он ей немного поиграет на трубе — что-нибудь тяжелое и сумрачное, вагнеровское.
* * *
Вернулась она часа через два. Переоделась в джинсы и просторную рубаху, закатала рукава и принялась за уборку. Она вымыла полы во всех четырех комнатах и на кухне, тщательно протерла мебель от пыли, полила цветы, плотно закрыла форточки, перекрыла газ на кухне — на все про все ушло у нее часа два.
Она уселась в спальне на пуфик перед высоким зеркалом, оправленным в раму из черного дерева, стащила с головы плотный парик, кинула его на кровать и занялась лицом, точнее сказать, восстановлением лица, весьма измененного макияжем, и наконец, когда ни капли косметики не осталось, отодвинулась от зеркала и повела лицом вправо-влево.
— М-да, — оценила она внешность глядящей на нее из зеркала женщины, и было не ясно, какой смысл она вкладывает в этот неопределенный комментарий.
Она плотно притворила стальную дверь, обтянутую простеганной кожей цвета кофе с молоком, уперлась в нее плечом, повернула ключ в замке и двинулась вниз по лестнице.
Отъявленный поддонокОн прибыл в город в середине дня, скорее всего сошел с рейсового автобуса, и не был похож на курортника: на нем был строгий темный костюм из отменной английской шерсти в изысканную, заметную разве что при ближайшем рассмотрении полоску. Его длинные светлые волосы были туго стянуты на затылке в хвост. Весь багаж составляли сумка через плечо и вместительный кейс с наборным цифровым замком. Он неторопливо прошествовал по единственной улице растянувшегося вдоль моря городка, постоял на набережной.
С моря набегали низкие зыбкие облака. Они рвались, обнажая тусклое прохладное небо, срастались, опять рвались, сбившись над соснами в комья, словно выцветшие гигантские клочья ветоши. Чайки с обреченными предсмертными криками метались над водой, вычерчивая в воздухе нервный, ломаный рисунок своего безумия.
