Так жил я, чтобы видеть жизнь. Я изведал войну и любовь. Жест, которым скрещиваются шпаги или соединяются губы, с одинаковою страстью захватывал меня. Однажды моя любовница обняла меня таким очаровательным движением, что мне захотелось запечатлеть воспоминание о нем иначе, чем только в моей памяти. Память людей так неверна, что даже образы, наиболее нежно нас взволновавшие, летучи и недолговечны в ней. Из сознания этой ее хрупкости родилось искусство — из желания придать своими средствами прочность тому, что без их помощи оказывается мимолетным. Я хотел подражать тому, что так прекрасно делают другие. Но увы, я не обладал божественным ремеслом. На бумаге у меня появлялись лишь бесформенные знаки, закреплялись лишь незначащие образы. Я плакал от ярости и бессилия.
Мне нужно было всему учиться сначала. Я научился. Двадцать раз я был готов отказаться. Я трудился с ожесточением. Прошло пять лет, прежде чем я узнал, как смешивать краски и обтачивать мрамор, создавая подобие сущего. Мне оставалось только выбрать предмет, который бы я захотел увековечить. Я решил, что им будет тело женщины, в память о той, чей поцелуй открыл мне глаза…
Тем временем сборщица винограда кончила срезывать оттянутую кисть. Она бросила ее в корзину поверх других. Она не смеялась больше и смотрела на меня.
— Ягоды слишком теплы, синьор, чтобы утолить вашу жажду, — сказала она мне приятным и спокойным голосом. — Они будут хороши только, когда охладятся. Но если вашу милость мучит жажда, удостойте дойти со мной до фермы. Наш колодец свеж, и дедушка будет очень рад снова увидеть вашу милость, если вы не забыли старого Бернардо.
И она снова принялась смеяться. Мне показалась, что я ее узнал.
— Но ведь в таком случае, — сказал я ей, — ты маленькая Джульетта, которая привозила мне на осле оливки, ирисы и дыни! Тебя сажали среди корзин. Какая ты теперь большая и красивая!
— Да, — отвечала она, краснея, — я Джульетта, внучка старого Бернардо, и я выросла.
Она подняла корзину. Ивовые прутья заскрипели, выгибаясь под тяжестью гроздий, но она сильными руками захватила ушки и поставила ношу себе на плечо. Все ее тело напряглось, чтобы поддержать тяжесть. Я видел, как бедром натягивалась ткань. Она пошла впереди меня.
Я шел за ней. Ее волосы, поднятые к затылку, скручивались там могучим узлом. Она шла уверенным и ровным шагом. Ее крепкие груди круглились. Шероховатая ткань ее платья была словно из гибкого камня, и она представлялась в ней изваянною линиями благородными и сильными. Ее обнаженные, словно из теплого мрамора, руки и шея довершали в ней сходство со статуей. Так как было жарко, пятно от пота смочило между плечами ее рубашку.
Ферма была квадратным строением посреди вымощенного двора. При нашем приближении затявкала собака; в хлеву замычал бык. Овцы жалобно блеяли в овчарне. Старый Бернардо появился на пороге двери.
Он совсем не изменился за эти пять лет; только его длинная белая борода стала еще длиннее и белее. Я с восхищением смотрел на его руки; они были широкие и землистые. Старик весь был похож на растущее дерево. Волосы вились на лбу, как сухой мох, а борода спадала, как волокнистая трава. Его голые ноги соединялись с землей, подобно коренастым пням. Грубая кора его лица имела щель для рта и узловатый нарост в виде носа. Живые глаза казались двумя дождевыми каплями, а уши напоминали те хрящеватые грибы, которые растут под старыми стволами. Вид у него был лесной и растительный.
Он принял меня радушно, но с некоторой важностью. Быть может, он был недоволен, видя меня пришедшим вместе с Джульеттой, и опасался с моей стороны одного из тех любовных предприятий, от которых господа не считают нужным воздерживаться с хорошенькими крестьянками.
Джульетта, не говоря ни слова, поставила на стол плетеную бутылку и кружку свежей воды вместе с блюдом черных оливок, после чего быстро исчезла. Мы остались одни. Бернардо молчал и смотрел на меня, покусывая свою длинную бороду. Молчание длилось довольно долго.
— Ты находишь ее красивой, нашу Джульетту? — вдруг спросил он, наливая мне вина.
Я ничего не ответил. Он продолжал:
— Она красива, не правда ли?
Он снова помолчал, затем, положив локти на стол, добавил, когда я осушил свой стакан:
— Почему бы тебе не сделать ее изображения из дерева или камня?
Его язык развязался, как в те давние времена, когда он долго расхваливал достоинства тех или иных плодов, протягивая их мне грубоватою рукою под облезлым хребтом своего осла.
— Оба синьора Коркороне, твои друзья, часто говорили мне о тебе в те годы, когда я тебя не видел. Знаешь, два Коркороне! Это хорошие господа. Я когда-то служил на войне под начальством их деда, поэтому они раскланиваются со мной и разговаривают запросто. Это хорошие господа. Длинный гибок как лук, а маленький — живой как стрела. Они рассказали мне, что ты хорошо научился расписывать и высекать из камня фигуры, что ты можешь, если захочешь, заново сделать запрестольный образ, вроде того, который сгорел во время пожара в Санта Кьяра, или починить апостолов на дверях Сан Микеле, у которых дурные времена отбили носы или руки. Джульетта красива и разумна, и мне хотелось бы увидеть ее в образе святой. Ее изображение всегда стояло бы среди молитв, свечей и ладана. Это принесло бы ей счастье, прибавило бы разума и благочестия.
— Увы, — отвечал я, — ты ошибаешься, Бернардо! Я совсем не леплю и не рисую святых; я предоставляю этот труд другим, более искусным и более благочестивым. Что касается меня, то я ограничиваюсь точным изображением вида вещей, в особенности тела и лиц человеческих.
Он провел рукой по бороде.
— Коркороне ввели тебя в заблуждение, Бернардо.
— Я видел, как отрывали из-под земли старинные статуи, — тихо, как бы про себя сказал старик. — Они пролежали там сотни лет. На них не было ни одежды, ни головных уборов; они были совершенно нагие. Никто, однако, не смеялся, и все смотрели на них с уважением. Я думаю, это оттого, что их находили прекрасными.
И он продолжал еще тише:
— Я видел, как открывали могилы и разбивали окованные медью гробницы. В них лежали скелеты, завернутые в расшитые золотом ткани. Все зажимали носы, а некоторые толкали эти кости ногой. Это было во время войны, когда мы взяли Гвешию и грабили герцогские могилы…
И старый Бернардо рассказал мне несколько боевых подвигов своей юности, когда он шел под знаменами славного Коркороне. Я докончил бутылку и оливки. Старик проводил меня до двери.
— Извини меня, что я не иду дальше, ноги у меня тяжелы.
Он оставил меня одного. Я направился к сосновому лесу. Когда я вошел в него, встревоженные голуби перестали ворковать. Некоторые из них снялись с мест, громко хлопая крыльями. Чешуйчатая шишка упала к моим ногам.
