– Ты что же, просишь, чтобы я поверил, что ты и правда готовилась принять это решение?
Кейт нужно было подумать о том, какую линию вести ей самой.
– Кажется, мне все равно, папа, чему ты поверишь, а чему – нет. Кстати говоря, я редко думаю о тебе как о человеке, способном чему-либо поверить, вряд ли чаще, – позволила она себе добавить, – чем думаю о том, можно ли верить тебе. Видишь ли, отец, я ведь тебя не знаю.
– И ты полагаешь, что сможешь это исправить?
– О боже, нет, вовсе нет! Это никакого отношения к моему вопросу не имеет. Если я до сего времени не смогла тебя понять, то уж никогда не смогу. Да это и не важно. Мне казалось, что с тобой можно ужиться, но понять тебя невозможно. Конечно, я не имею ни малейшего представления о том, как у тебя идут дела.
– Дела у меня не идут, – откликнулся мистер Крой почти весело.
Его дочь снова обвела взглядом комнату: могло показаться очень странным, что при том, как мало можно было здесь увидеть, она так много ей говорила. То, что бросалось в глаза прежде всего, было уродство, столь явное и ощутимое, что оно как бы утверждало свое право на существование. Оно выступало как средство информации, как фон и в этом смысле являлось устрашающим признаком жизни, так что придавало смысл ответу Кейт:
– Ох, прошу прощения. Я вижу – ты процветаешь!
– Ты опять швыряешь мне в лицо, – весьма любезным тоном задал он ей вопрос, – что я тогда не покончил с собой?
Кейт сочла, что его вопрос не требует ответа: она ведь сидела здесь, надеясь обсудить реальные проблемы.
– Ты ведь знаешь, что все наши тревоги оправдались после маминого завещания. Она смогла оставить нам даже меньше, чем опасалась. Мы не понимаем, как мы вообще жили. Все вместе составляет около двух сотен фунтов в год для Мэриан и двух – для меня, но я отказываюсь от одной сотни в пользу Мэриан.
– Ах ты, слабая душа! – произнес ее отец со вздохом, исходившим как бы из самых глубин просвещенного опыта.
– Для нас с тобой вместе, – продолжала Кейт, – эта оставшаяся сотня могла бы кое-что сделать.
– А что могло бы сделать все остальное?
– А ты сам разве ничего не можешь делать?
Отец одарил ее взглядом, потом засунул руки в карманы и, отвернувшись, направился к окну-двери, которое Кейт оставила открытым, где и остановился на некоторое время.
Кейт больше ничего не сказала: ее вопрос отправил отца к окну, и молчание длилось целую минуту, прерванное лишь призывным криком уличного торговца с тележкой, заполненной фруктами и овощами, влетевшим в комнату вместе с мягким мартовским воздухом, с худосочным солнечным светом, пугающе не подходящим к этой комнате, и с обыденным негромким шумом Чёрк-стрит. Вскоре отец подошел поближе, но с таким видом, будто вопрос дочери уже не обсуждается.
– Не понимаю, что это тебя вдруг так завело?
– Я было подумала, что ты мог и сам догадаться. Во всяком случае, позволь мне тебе сказать. Тетушка Мод сделала мне предложение. Но она также поставила мне условие. Она предлагает содержать меня.
– Так что же еще ей может быть от тебя нужно?
– Ох, откуда мне знать? Много всего. Я – не такая уж ценная добыча, – объяснила девушка довольно сухим тоном. – Никто никогда раньше не предлагал мне меня содержать.
Всегда выглядевший как подобает случаю, ее отец сейчас казался более удивленным, чем заинтересованным.
– Тебе никто никогда этого не предлагал? – Он задал вопрос так, словно такое было невероятно для дочери Лайонела Кроя, словно и в самом деле такое признание, даже в приливе дочерней откровенности, никак не могло соответствовать ее живой и пылкой натуре, да и ее внешности вообще.
– Во всяком случае, не богатые родственники. Она чрезвычайно добра ко мне, но говорит, что настало время нам понять друг друга.
Мистер Крой изъявил на это свое полное согласие:
– Разумеется, пора, и уже давно: я даже могу представить себе, что она имеет в виду.
– Ты в этом вполне уверен?
– Абсолютно! Она имеет в виду, что «расщедрится» для тебя, если ты прекратишь всякие сношения со мною. Ты говоришь, она поставила тебе условие. Это, конечно, и есть ее условие.
– Ну что ж, – ответила Кейт, – именно это меня и «завело». И вот я здесь.
Он показал жестом, как глубоко это его тронуло; после чего, буквально через несколько секунд, он, вполне подобающе, перевернул ситуацию:
– Ты что же, действительно полагаешь, что я, в моем положении, способен оправдать то, что ты вот так свалилась на меня?
Кейт посидела немного молча, но, когда она заговорила, голос ее звучал твердо:
– Да.
– Ну что же, тогда ты гораздо слабее умом, чем я решился бы предположить.
– Почему же? Ты живешь. Ты процветаешь. Ты в расцвете сил.
– Ох, как же вы все до сих пор меня ненавидите! – пробормотал он, снова печально взглянув в окно.
– Никто не мог бы в меньшей степени, чем ты, стать всего лишь дорогим воспоминанием, – сказала Кейт, будто не слыша его слов. – Ты ведь реально существующая личность, если такие когда-либо существовали. Мы только что согласились, что ты прекрасен. Знаешь, у меня создается впечатление, что ты – по-своему – гораздо тверже стоишь на ногах, чем я. Поэтому не стоит внушать мне, как чудовищно то, что самый факт существования меж нами родственной связи – а ведь мы с тобой в конечном счете родитель и дитя – должен сейчас иметь для нас какое-то значение. Моим соображением было, что это должно каким-то образом помочь каждому из нас. Я пока совсем – как я уже призналась – не представляю, как ты живешь, – продолжала она, – но какова бы ни была твоя жизнь, я в настоящий момент предлагаю ее принять. А со своей стороны буду делать для тебя все, что смогу.
– Понятно, – проговорил Лайонел Крой. А затем тоном, логически вполне обоснованным, задал вопрос: – А что ты можешь?
На это она не нашлась, как ответить, и отец воспользовался ее молчанием:
– Ты, конечно, можешь описать себя – себе самой – как существо в прекрасном полете, жертвующее своей теткой ради меня; только вот какую же пользу, хотел бы я знать, принесет мне этот твой прекрасный полет? – Поскольку дочь все еще молчала, он развил немного свой тезис: – У нас не так много возможностей в этот очаровательный период жизни, если ты будешь столь любезна припомнить, чтобы мы могли позволить себе не ухватиться за любой насест, который нам предлагают. Мне нравится, как ты говоришь, моя дорогая, о том, чтобы «отказаться»! Никто не отказывается пользоваться ложкой из-за того, что ему приходится довольствоваться одним бульоном. А твоя ложка, то есть твоя тетка, будь любезна принять это в расчет, отчасти также моя.
Кейт поднялась с кресла, словно увидела наступающий ее усилиям конец, увидела тщету и утомительность множества обстоятельств, и снова вернулась к небольшому тусклому зеркалу, с которым общалась прежде. Она опять легким движением поправила позицию шляпки, и это вызвало у ее отца новое замечание – на этот раз, однако, его раздражение сменилось непринужденным всплеском одобрения:
– О, у тебя все в порядке! И нечего тебе попусту вязаться со мной!
Его дочь резко повернулась к нему:
– Условие, поставленное тетей Мод, заключается в том, что я не должна иметь с тобой никакого дела вообще – никогда с тобой не видеться, не говорить, не переписываться, не подавать никаких знаков, не поддерживать с тобой никаких сношений. Она просто требует, чтобы ты для меня перестал существовать.
Всегда казалось, что отец – это была одна из тех его черт, которые все они называли «неописуемыми», – начинал ходить, чуть больше приподнимаясь на цыпочки, чтобы упругостью шага выказать веселое пренебрежение при малейшем признаке обиды. Однако ничто не выглядело столь поразительным, как то, что́ он мог порой принять за обиду, если не знать, что́ он порой мог за обиду не принять. Во всяком случае, сейчас он ходил, приподнявшись на носки.
– Вполне надлежащее требование твоей тетушки Мод, моя милая, – заявляю это без малейших колебаний! – Но так как его слова, хотя Кейт приходилось уже столь многое видеть, заставили ее промолчать, по-видимому, из-за сразу возникшего чувства тошноты, у него оказалось время для продолжения. – Значит, таково ее условие. Но каковы ее обещания? Что она предполагает предпринять? Знаешь ли, тебе придется над этим поработать.
– Ты имеешь в виду, что мне надо дать ей почувствовать, – спросила Кейт после некоторого молчания, – как сильно я к тебе привязана?
– Ну послушай, что за жестокий, несправедливо оскорбительный договор тебе придется подписать! Я – бедный старый папочка, настоящая развалина, и тебе надо от меня отказаться! Я полностью с ней согласен. Но я не настолько старая развалина, чтобы ничего не получить за этот отказ.
– О, я думаю, – воскликнула Кейт, теперь уже почти весело, – ее идея заключается в том, что я получу очень многое!
