совсем без одежды. Колени его были в крови, ладони исцарапаны в кровь, кончики пальцев стерты о щебенку и колючий кустарник. Он смотрел на нас, но не видел нас даже здоровым глазом.
Мы с Дарреном первыми добежали до него. Я сидел на спине у Даррена. Он бежал сломя голову, и ветер сносил назад его слезы.
Он медленно опустил меня на землю, когда мы увидели Деда.
– Он не мертв, – сказал я, чтобы это стало правдой.
Сработало.
Спина Деда выгибалась и опадала в такт с его свистящим дыханием.
Даррен отступил на два шага и швырнул бутылку сильно, как мог. Бледно-розовая жидкость оставила след из дурацких кругов на расстоянии нескольких футов, затем остался лишь запах в воздухе, как запах лекарства.
– Как думаешь, сколько ему лет? – сказал мне Даррен.
Я поднял взгляд на него, затем посмотрел вниз на Деда.
– Пятьдесят пять, – сказал Даррен. – Вот так все и происходит.
Либби услышала, как бутылка разбилась о то, на что налетела, и по следу нашла нас. Она подбежала, прикрывая рукой рот.
– Он думает, что обратился, – с отвращением сказал ей Даррен.
– Помоги мне! – сказала Либби, падая на колени рядом с отцом, пытаясь положить его голову себе на колени, ее длинные черные волосы укрыли их обоих.
Это был один день.
В ту неделю я забросил школу, пообещав себе удержать Деда в живых.
Я делал это при помощи историй, заставляя его рассказывать.
– Расскажи мне о бабушке, – сказал я однажды вечером, когда Даррен ушел после прихода Рыжего. Тот стоял в воротах как статуя и ждал, пока Либби выйдет к нему. Она не могла ничего с этим поделать.
Я спрашивал о бабушке потому, поскольку если он действительно считает, что превращается в вервольфа, то разговор с ним об этом делу не поможет.
– Бабушка, – сказал он своим новым неразборчивым говором, затем отрицательно покачал головой, – она ведь не успела услышать слова «мама», верно?
Мне захотелось взять свой вопрос обратно. Начать заново.
Дед сделал глубокий многозначительный вдох, затем выдохнул.
– Ты ведь знаешь, что вервольфы составляют пару на всю жизнь? Как лебеди и суслики.
Он теперь много сидел в кресле. Я привык, что когда он улыбается краем рта, значит, должно случиться что-то хорошее. Теперь это означало, что случилось что-то плохое, так сказала Либби.
– Суслики? – спросил я.
– Это можно по их запаху почуять. – Он подергал носом, чтобы показать. Я никогда не видел суслика. Только их норы. – Бабушка, – сказал Дед уже яснее. – Знаешь, когда она впервые поняла, что я такое, она подумала, что я вроде как обвенчан с луной. Тогда я единственный раз вышел повыть.
Я прищурился, он уловил это и добавил:
– Так не выходит, щенок. Слишком короткий поводок. Мы бы с голоду померли. Короче. Я женился на ней, так ведь?
В камине затрещало бревно. Даррен называл это стариковским огнем. Стоял сентябрь.
– Вот еще кое-что про вервольфов, – сказал, наконец, Дед. – Мы стареем как собаки. Ты должен тоже это знать.
– Как собаки, – повторил я.
– Ты быстро сгоришь, если не будешь осторожен. Если будешь слишком много времени бегать в чаще за своим обедом.
Я кивнул. Пока он говорит, он живет.
– Бабушка, – снова повторил я, поскольку мы остановились на этом перед вервольфами.
Дед проглотил комок в горле, выхаркал его и сплюнул в тряпку у себя на коленях.
– Обычно мы держим это в тайне, – сказал он. – От них, от жен, чтобы они не…
Не умерли. Я знал. С тех пор как Дед стал жить по большей части в гостиной, он решил снять семейное проклятие. Об этом были все украденные из библиотеки книги возле его койки. Чтобы найти старинный способ для человеческой женщины жить с вервольфом и не умирать при рождении детей.
Его исследования были основной причиной того, что Либби почти все время торчала на кухне. Она сказала: что бы ты ни сделал, это мою мать не вернет, верно? Это не было великой вервольфовской тайной. Бабушка просто умерла, и конец.
Даррен считал книги Деда забавными. Все они были просто странными историями, забавными фактами.
– Мы похоронили ее на церковном кладбище, – сказал Дед, когда очередная история о бабушке вызрела у него в голове. – И они… они выкопали ее, волчонок. Они выкопали ее и… и…
Вместо того чтобы закончить, он рванулся вперед так, что мне пришлось толкнуть его назад и удерживать, чтобы он не вывалился из кресла. Я не был уверен, что смогу снова посадить его туда.
Когда он поднял взгляд, он забыл, о чем говорил.
Он, правда, рассказывал мне об этом раньше, когда Либби не было рядом, чтобы остановить его.
Это была другая вервольфовская история.
После того как бабушка умерла в родах, одна вражеская стая выкопала ее – как послание ему. Это касалось территории.
Дед вернул им это послание на штыке лопаты, а затем разобрался с ними при помощи этой самой лопаты.
Так он вернул себе свою территорию, обычно говорил он, заканчивая эту историю. Его территория – насколько доставал его взгляд, сколько он мог защитить. Порой он утверждал, что весь Арканзас его, с тех самых пор, как его занесло сюда войной.
Но я был не дурак. Я не ходил в школу в тот месяц, но я продолжал учиться. Либби наконец рассказала мне, что тот шрам на руке Деда был, скорее всего, от сигареты, которую он однажды уронил. Или от старой оспины. Или от капли шлака, прожегшей его рукав до кожи.
Мне приходилось выстраивать эту историю на тех же фактах, но с разными акцентами.
Бабушка умерла и была похоронена, это я знал.
Вероятно, случилось следующее – нет, что должно было случиться, худшее, что могло случиться, – городские собаки забрались на кладбище в ночь после погребения, пока земля была еще мягкой. И тогда Дед пошел за этой стаей с винтовкой или на грузовике, пусть это заняло целый месяц, а затем прикопал их своей лопатой.
Я предпочитал вервольфовскую версию.
В ней Дед еще молодой вервольф в расцвете сил. Но еще он скорбящий муж, молодой перепуганный отец. И вот он выскакивает из двери дома, в котором залегла другая стая. И его руки по плечи в красной дымящейся крови отмщения.
Если Либби выросла под такую сказку, если он рассказывал ей ее прежде, чем она достаточно повзрослела, чтобы видеть истину сквозь факты, то она запомнила бы его лишь как героя. Высокого, жестокого, окровавленного, с вздымающейся грудью, с глазами, ищущими, кого бы еще порвать.
