— Я тоже убежал, — сказал Пальма.
— Все сейчас убегают… От врагов, друзей, от самих себя, от мыслей, глупостей, от тоски, счастья… Все хотят просто жить…
— Вам бы проповедницей в Армию спасения…
Подошел поезд. В вагоне было пусто: только Пальма и эта женщина. Они сели возле окна. Туман, лежавший над землей еще час назад, сейчас разошелся. Когда поезд набрал скорость, стало рябить в глазах от резкого чередования цветов: белого и зеленого.
— Меня, между прочим, зовут Ян.
— А меня, кстати, зовут Мэри.
— Почему-то я был убежден, что у вас длинное и сложное имя.
— А у меня на самом деле длинное и сложное имя: Мэри-Глория-Патриция ван Голен Пейдж.
— На одно больше, чем у меня, но все равно красиво… Я бы с радостью увидел вас сегодня вечером.
— Я бы тоже с радостью увидела вас сегодня вечером, если бы у меня не было записи на радио, а вы не уезжали в Вену.
— Да, про Вену я как-то забыл.
— А я никогда не забываю про свои концерты, и мне поэтому трудно жить. Зачем вы едете в Вену?
— Мне нравится, когда стреляют.
— Хотите попрактиковаться в стрельбе?
— Позвольте, кстати, представиться: Ян Пальма, политический обозреватель нашего могучего правительственного официоза. Вот моя карточка, позвоните, если я оттуда вернусь, а?
Бургос, 1938, 6 августа, 8 час. 10 мин
Хаген неслышно вошел в комнату. Он вообще умел ходить неслышно и пружинисто, несмотря на свои девяносто килограммов. Пальма почувствовал в комнате второго человека лишь потому, что тонкий, жаркий и колючий луч солнца исчез с его века и в этом глазу наступила звенящая, зеленая темнота — так бывает после хорошего удара на ринге.
«У кого это был рассказ «Солнечный удар»? — подумал он. — Кажется, у кого-то из русских».
Он открыл глаза и увидел склоненное над собой лицо Хагена.
— Ну как? — спросил тот. — Легче?
— Несколько…
— Доктора мы, к сожалению, пригласить не можем… Пока что…
— Это как «пока что»? — спросил Пальма. — Вы пригласите доктора, когда надо будет зарегистрировать мою смерть?
— Ну, эту формальность соблюдают только в тюрьме, после приговора суда. Мы просто делаем контрольный выстрел за левое ухо.
— Почему именно за левое?
— Не знаю… Между прочим, я сам интересовался: отчего именно за левое? Экий вы цепкий, господин Пальма. Пойдемте, я покажу наше хозяйство. Подняться можете?
— Наверное.
— Ну, вот и прекрасно. Давайте руку…
Они вышли на маленькую галерею, окружавшую дом.
— Забор не обнесен колючей проволокой, но через эту мелкую металлическую сетку пропущен ток. У нас свой генератор. Убить не убьет, но шок будет сильный. Включаем днем, когда у нас только двое дежурных на территории. Ночью мы спускаем собак, и у нас дежурят четыре человека.
— Это вы к тому, чтобы я не думал о побеге?
— Мой долг хозяина — показать вам дом, где вы теперь живете.
— Но если мне этот дом не понравится, я же не смогу отсюда выйти…
— Приятно работать с латышами, — сказал Хаген. — Реакция на юмор у вас боксерская.
— И со многими латышами вы уже успели поработать?
— Вы спрашиваете не просто как журналист, но скорей как цепкий разведчик.
— Разве вы не знаете, что я — шеф латышской разведки?
Хаген рассмеялся:
— Я знаком с шефом латышской разведки, милый Пальма, да и не латышская разведка нас в настоящее время интересует.
— Какая же?
— Этот вопрос вам задаст Гейдрих в Берлине. Лично. Я здесь только провожу предварительный опрос. Так сказать, прелюд в стиле фа-мажор.
Пальма поморщился:
— Никогда не говорите «в стиле фа-мажор». Вас станут чураться, как верхогляда. Где, кстати, ваш мрачный коллега?
— Он будет работать с вами вечером. Когда я устану.
— Я что-то не очень понимаю: вы меня похитили?
— Похитили.
— И не отпустите?
— Ни в коем случае.
— Но ведь будет скандал, в котором вы не заинтересованы.
— Никакого скандала не будет. Машина-то ваша разбилась… Вот мы вас и похоронили — обезображенного.
— Я забыл ваше имя… Ха… Харен?
— Называйте просто «мой дорогой друг»…
— Хорошо, мой дорогой друг… Разбилась машина британской подданной Мэри-Глорин-Патриции ван Годен Пейдж. Моя машина в полной сохранности. А Мэри Пейдж ждет меня в условленном городе, и, если я там не появлюсь, она будет волноваться вместе с моими друзьями. — Пальма лениво поглядел на сильное лицо Хагена и осторожно притронулся пальцами к марлевой наклейке на лбу. — Так у нас условлено с друзьями…
«Может быть, я зря выложил ему это? — подумал он. — Или нет? Он растерялся. Значит, не зря. Посмотрим, как он будет вертеться дальше. Если я выиграл время, значит, я выиграл себя. А он растерялся. Это точно… А придумал я про Мэри хорошо. Обидно, что мы с ней об этом не сговорились на самом деле».
…За полчаса перед этим Штирлиц сказал Хагену:
— Приятель, возьмите его в оборот. Пусть он все расскажет про университет, и начните его мотать про Вену. Я в жару не могу работать. Я приеду к вечеру и подменю вас, если устанете. А нет, станем работать вместе. Вдвоем всегда сподручнее. Только чтобы все корректно, ясно?
— Хорошо, штурмбанфюрер.
— Скажите еще, «благодарю, штурмбанфюрер»… Вы что, с ума сошли?! Я ненавижу официальщину в отношениях между товарищами. И вообще стоит этого латыша записать за вами: вы организовали его похищение, вы его доставили сюда. Это ваш первый серьезный иностранец?
— В общем-то да.
— Ну и держите его за собой. Я пошлю рапорт о вашей работе.
— Спасибо… Я, право, не ожидал этого…
— Чего не ожидали?
— Ну… Такой щедрости, что ли…
— Какая там к черту щедрость, Хаген! Во-первых, жара, а во-вторых, вы еще с ним напрыгаетесь — он из крепких, да и, по-моему, Лерст напридумывал, бедняга. Я ведь не очень верил в его версию.
— Я убежден, что в Берлине с ним до конца разберутся.
— Конечно, разберутся. Когда будем отправлять?
— Вы же читали шифровку: там сказано — «в ближайшее время будет переправлен в Берлин».
— Да, верно. Верно, приятель. Ладно. Я двину в город — отдыхать, а вы с ним начинайте.
— Где вас найти в случае чего?
— А что может случиться? Ничего не может случиться. Ищите меня в отеле или в баре «Кордова».
С этим Штирлиц и уехал.
Когда Пальма сказал Хагену о своей договоренности с Мэри, тот понял, какую промашку он допустил, начав операцию с захоронением «Пальма, погибшего при автомобильной катастрофе», — лицо седому старикашке-жулику, мастерски воровавшему из карманов бумажники, изуродовали до полнейшей неузнаваемости, — но совсем забыл про машину латыша, которая стояла в отеле. Хаген, сдав Пальма на попечение своих помощников из охраны, немедленно начал обзванивать отель и бар «Кордову» в надежде найти Штирлица. Но его нигде не было. Штирлиц, естественно, не рассчитывал на звонок Хагена. Он знал честолюбие гауптштурмфюрера. Он был убежден, что Хаген счастлив, оставшись наедине с Яном. Штирлиц никак не мог предположить, что тот станет его разыскивать, — Хаген обожал допросы. Он вел их в провинциальной манере: с большими, многозначительными паузами и зловещими расхаживаниями за спиной арестованного, и Штирлицу было занятно наблюдать несколько мальчишеское самолюбование Хагена. «Видимо, в детстве его здорово лупили приятели, — как-то подумал Штирлиц. — Слабые люди очень дорожат правом стать сильными, которое не завоевано ими, а получено в подарок».
Как раз потому, что он достаточно хорошо знал Хагена, Штирлиц и решил не обеспечивать себе алиби на случай отсутствия в тех местах, которые он ему назвал перед отъездом в город. Но ни в один из названных адресов он не поехал. И алиби у него на эту поездку не было.
А ему надо было всегда обеспечивать себе алиби: Максим Исаев лучше других знал, как это трудно — быть все время штурмбанфюрером Штирлицем.
…Командировка Штирлица в Испанию была для него — при том, что он ощущал нечто надвигающееся — неожиданностью. После того как Гитлер ввел свои войска в Рейнскую область, растоптав, таким образом, Версальский договор, и ни Франция, ни Англия не выступили против него, в Германии наметилась определенного рода раздвоенность: министерство иностранных дел, возглавлявшееся старым дипломатом Нейратом, и генеральный штаб, продолжавший считать, что Гитлер служит им, военным, а не они ему, предлагали тактику выжидания. Гитлер, наоборот, вкусив пьянящую сладость первой внешнеполитической победы, подкрепленной силой оружия, закусил удила.
Умение чувствовать — ценное качество разведчика, но еще более ценным его качеством следует считать знание.
Штирлиц еще только начинал по-настоящему свой путь в закордонной разведке Гейдриха; он был, как говорили в имперском управлении безопасности, на «первом этаже», тогда как кабинет рейхсфюрера помещался на пятом.
