Рабочий день кончился. Все выпили чай и ушли. Я сделал обычный рейд по букинистическим и отужинал в дешевом кафе на Т***. Там подавали порционных кур, запеченных в горшочках, и я любил там столоваться. Поев, я отправился на Мытню: в центре мне делать было больше нечего.
Луна была уже высоко, ее сиянье лежало на крышах и белых стенах домов. Когда я вошел к себе, был десятый час. Чтоб скоротать время, я сел к столу. До полуночи я писал, однако сон наконец стал сильно клонить меня к бумаге. Я разделся и лег, погасив свет. С Невы веяло влагой в открытую форточку. Я стал дремать… Что-то мне уже снилось…
Вдруг резкий звук разбудил меня. В общежитии редко бывает тихо. Все же до сих пор я не имел причин жаловаться на жильцов. Стены, хоть и из дранки, казались мне достаточно толстыми, чтобы сдерживать шумы. Теперь я видел, что был не прав. За стеной, как раз у моего виска, кто-то громко вертелся, звеня железной койкой. «Не блохи ли его кусают?» – подумал я, вспомнив свою первую ночь. Звон повторился. Я хотел спать, но невольно слушал, лежа с закрытыми глазами. Вдруг раздались голоса. Я был почти испуган, так хорошо их было слышно. Но еще больше удивился я, поняв, что знаю, кто говорит. Говорила Грета – громко и ясно, не таясь, тогда как второй голос, возможно мужской, был тих и вкрадчив. Вот странно! Я и не знал прежде, что она живет здесь! Теперь я прислушался нарочно. Голос ее показался мне чудным, но это точно был он.
– Нет, нет, нет! – твердила она как будто с веселым ужасом. – То, что вы здесь, еще ничего не значит. Понимаете? Ни-че-го! Это все оч-чень необязательно, совсем необязательно! Это так и должно быть…
Ее манера – с повторением и с наскоками, как бы с курсивом главных слов, – была хорошо известна мне. Она все боялась, что ее не поймут; она, кажется, была учителем где-то в своей провинции… Но теперь, тут, она говорила быстро, и все быстрей и быстрей, нервно посмеиваясь, и мне вдруг пришла в голову мысль, что ее щекочут! Она и впрямь порой вскрикивала и возилась, производя тот самый звон, что разбудил меня. Второй голос ее увещал. Но она пока не думала сдаваться.
– Что вы знаете об этом? – говорила она. – Это все не так. Все должно быть случайно. Тут не может быть правил. Нужна неуверенность – ай! А вы уверены, да? Да? Вы слишком уверены, что… Ай! Да нет же! А где страх? Где ваш страх, что ничего не будет? Вы должны бояться. Вы должны бояться, и когда рассердитесь, тогда… Тогда вы… Ваш страх… Гнев…
Она замолчала, задохнувшись. Кровать скрипела. Звук человеческих отправлений скучен, и мне, сознаюсь, не достало бы духу представить себе нашу Грету без юбки. Но – но в ее голосе, в тоне, это я знал точно, было то, что ищет мужчина в каждой женщине. Я ждал, навострив слух. Словно босые ноги простучали по полу. Вновь взвизгнула кровать.
– А Блок? – вдруг спросила Грета хрипло. – Ты знаешь, что хотел Блок? – (Она уже говорила «ты».) – Он хотел, чтоб его жена была б… И спала со всеми. Он позволял ей иметь детей от других. И сам ходил к девкам. Знаешь, зачем?
Я вздрогнул. Блок! Это могло значить одно: там, за стеной, сейчас был наш зав собственной персоной! Я как-то прежде не думал, по эгоизму фантазии, кто это с ней. Тотчас представил я его «жердочку» – где-нибудь на стуле – и его самого, в подтяжках… Это сразу охладило меня. Да мне и впрямь следовало освежиться. Я вскочил, накинул плащ и сбежал вниз, на улицу.
Ночь обступила меня. На той стороне, у дворца, горели огни, а тут было темно и тихо. Лишь Нева плескала в гранит. Я сам чувствовал то, о чем говорила Грета: страх и гнев. Но это тотчас прошло на воздухе. Я перешел трамвайный рубеж и прислонился к перилам. Мысли мои спутались, приняв новый облик. Тяжкая луна ползла вниз. Нева расстилалась передо мной, и город казался затопленным до краев невиданным наводнением. Одни шпили торчали наружу. Вдруг захотелось мне, чтобы так все и было. Я удивился себе. Откуда это? Откуда эта тяга бездны, и терпкая сладость кладбища, большого могильника, и странное торжество в недрах ужаснейших катастроф? Что роднит нас с ними? Сердце мое сильно билось. Мне казалось, еще миг, и я пойму. У подножья веселого дома перед черной Невой все складывалось в странный узор. Скоро стало мне казаться, что я иду по дну океана, что затонувший город этот совсем не тот, но что он тоже знаком мне, и я могу дышать и бродить между зданий… Я встряхнулся, поняв, что грежу. Мне было зябко под плащом. Я толкнул прочь перила и поспешил к себе. За стеной было тихо. Я сразу уснул.
Наутро, войдя в кабинет, я так и хотел брякнуть Грете с порога: «А почему Блок к девкам ходил?» Но вместо этого спросил, улыбаясь, давно ли живет она на Мытне. Она удивленно вскинула бровь:
– На Мытне? Я там никогда не была.
И тотчас я вспомнил сам, будто знал всегда, что, действительно, живет она на Гражданке, в аспирантском общежитии. Я пригляделся к ней. Она ничуть не смутилась и не поняла моих обиняков. Я пожал плечом. Вечером я допросил кастеляншу. От нее я узнал, что дверь рядом с моей была заперта: там давным-давно был склад, набитый до верха старой дрянью. Ночью разве что крыса могла быть там. Но крыс, в отличие от блох, это я знал хорошо, на Мытне не существует.
Ecclesia
Кокушкин мост!.. Воспеть решаюсь
Я прелесть ножек, спин, задов,
Что тут ходили, терлись, жались,
Но не оставили следов.
Благословенный полдень жизни
Уж отшумел и изнемог,
И на ночной плачевной тризне,
Как поздний бог, я одинок.
Тиха умершая столица,
Никто нигде не гомонит.
Лишь лунным саваном увиться
Спешит береговой гранит.
Холодный камень парапетов
Ладоней пыл не сохранил,
И невских фонарей отсветы
Длинны, как свечи у могил.
И крепость древняя напрасно
Среди студеных невских струй
Стоит, пуста и безопасна,
Подъявши ввысь злаченый буй! [3]
Фараон
Я гулял с приятелем на Невском. Он был знаток города, его рассказы были занятны. Вечерело. Рабочий день шел к концу. Блеснули витрины, зажглись нити ламп. Толпа на троттуарах сгустилась, это стало мешать нашей прогулке. Мы свернули сперва на Литейный, затем перешли трамвайные рельсы, пропустив черный от давки трамвай, и углубились во дворы. Тут все было отдано дождю и ветру. Я раскрыл зонт – и вдруг замер, пораженный тусклой прелестью колорита. Вокруг колодцем стояли дома. И кроме света в окнах, уже включенного по случаю сумерек, ничто не указывало на принадлежность их нашему веку. Даже дрова у стен лежали поленницей, как встарь. Где-то жгли печь, дым шел вниз. Как всякий новичок в Петербурге, я вспомнил Достоевского и Гоголя, их безумие. Я сказал об этом приятелю. Он усмехнулся.
– Возможно, – заметил он, – таково уже свойство этих мест. Вон то окно (он показал вверх) – гостиная моей знакомой. Она жила тут с детства, с матерью. А недавно, год или два назад, сошла с ума.
– Неужто от климата?
– Нет. Была причина.
– Причина? Какая?
– Отчасти фантастическая. – Он покачал головой с видом неодобрения. – Все любят находить фантастику в этом городе, – пояснил он. – А мне кажется это глупым… И повредилась-то она лишь на время, теперь ее выходили. Дело было так. Ее мать работает где-то в ночную смену: на проходной или в сторожке, много лет. Она таким образом часто бывала ночью одна. Их подъезд угловой; на забежной площадке лишь две квартиры. Соседи – прекрасные милые люди, два старичка, живут душа в душу. В один вечер вдруг раздается стук в дверь. Лиза идет открывать – что ж: на пороге юноша. Мил, вежлив, одет с иголки. В вечернем костюме, что ли, в галстухе. И без пальто, а дело зимой. Улыбается ей и говорит просто, что у соседей беда, нужен телефон. Она впускает его – в ту самую гостиную – и слышит, как он набирает номер. Сама же, от нечего делать, выглядывает на площадку. И точно: соседская дверь настежь, сосед лежит на полу с перерезанным горлом, а чуть дальше, в прихожей, под лампадкой (они оба были набожные, иконы везде) – его жена, в луже крови. Дальше Лиза не помнит: вокруг врачи, санитары, милиция, молодой человек исчез, как канул, никто его больше не видел… Ну-с, так и уехала на Пряжку.
Приятель замолчал. Тут я тоже усмехнулся.
– Это почти история с привидениями, – заметил я.
– Ты не веришь? Так все и было, – сказал он без большого азарта.
– Может быть; а только, если зябко, как сейчас, почему бы не подрожать и со страху… Мне все кажется, тут могло случиться что-нибудь важней чертовщины.
– Что, например?
– Что-нибудь согревающее.
– Что же?
– Любовь, страсть…
– Эге, ты вон куда! – Он присвистнул.
Я говорил нарочно. Мне хотелось его раздразнить: его вид всегдашнего спокойствия побуждал к этому. Он с минуту молчал.
– А ведь ты прав, – сказал он наконец.
Я прикинулся удивленным.
– Только это было не здесь – там, в том дворе, – прибавил он, как бы смутившись.
Мы как раз вошли в этот двор сквозь ворота, когда-то прочные, а теперь с большой скважиной вместо решетки одной из створок и второй половиной, снятой с петель.
