— Позаботься об этом человеке, — приказал ему Дионисий и вышел, не дожидаясь распоряжений Диокла.
Вскоре он добрался до караульного поста, где дежурил его друг Иолай.
— Мы выступаем, — объявил он.
— Когда? И куда? — встревоженно спросил молодой воин.
— На рассвете, в Селинунт. Мы станем авангардом. Остальные прибудут на кораблях. Мне нужно пятьсот человек, из Братства. Сообщи всем немедленно. Я хочу, чтоб они явились сюда не позднее чем через два часа при полном вооружении, с провиантом на пять дней и запасным конем на каждую тройку.
— Но вряд ли у нас это получится. Братство очень нас ценит, однако…
— Тогда скажи им, что настало время это доказать. Шевелись.
— Как тебе будет угодно, — ответил Иолай. Он свистнул, тут же послышался топот копыт. Иолай вскочил на коня и исчез во мраке.
На четвертый день осады один из таранов наконец пробил брешь в стене, и кампанские наемники, завербованные Карфагеном, устремились в пролом, движимые желанием отличиться, но прежде всего корыстью: ведь их предводитель пообещал отдать им город на разграбление.
Жители Селинунта бросились на защиту пролома. Они соорудили заслон из щитов и вытеснили нападавших, убив многих из них. Те беспорядочно отступали, топча тела своих же товарищей.
На следующий день Ганнибал отдал приказ убрать обломки, и его люди, под защитой специальных навесов, принялись расчищать проход. Лучники тем временем с высоты осадных башен продолжали обстреливать защитников города, отгоняя их от пролома.
На шестой день проход был расчищен; при помощи таранов коридор расширили, открыв путь бандам ливийских, иберийских и кампанских наемников. Те устремились в город, испуская леденящий душу боевой клич.
Жители Селинунта, предвидевшие такое развитие событий, приготовились к нему. Они работали всю ночь и забаррикадировали все близлежащие улицы, защитив таким образом кварталы, находившиеся в глубине города. Без устали атакуя из своих укрытий прорвавшихся врагов, они убили довольно большое их количество. Но хотя они проявляли чудеса храбрости, силы их с каждым часом убывали. Сказывались тяжкий труд по постройке укреплений, бессонница и непрерывные столкновения со свежим, отдохнувшим неприятелем.
На седьмой день посредством таранов удалось проделать еще одну брешь в городской стене, и через нее нападавшие хлынули внутрь с такими громкими криками, что у продолжавших сражаться защитников города кровь стыла в жилах. Вторая волна перекатилась через заграждения, словно полноводная река через наспех воздвигнутую дамбу. Она смела все препятствия на своем пути, и защитникам Селинунта пришлось отступать к агоре[2]. Там они встали плечо к плечу, готовые оказать последнее, отчаянное сопротивление.
Храбрость женщин в ту тяжкую пору повергала всех в изумление. Они поднимались на крыши домов и бросали во врагов все, что попадалось им под руку: черепицу, кирпичи, куски балок, — и то же самое делали дети, сознающие, что их ожидает в случае поражения.
Таким образом жителям Селинунта удалось еще на один день продлить агонию своей родины. Силы им придавала надежда на то, что каждый выигранный час может принести им спасение. Накануне ночью им привиделся условный знак — вспышка света в горах. Так или иначе, все уверовали в то, что помощь теперь уже придет скоро. Но на следующий день последнее сопротивление было сломлено. Обессиленные долгими днями сражений, воины уже не могли удерживать единую линию обороны, и битва превратилась во множество отдельных схваток. Многие встали на смерть на пороге своих домов. Невероятно, но, слыша крики ужаса своих сыновей и дочерей, они сумели выжать из своих изможденных тел последние остатки сил. Однако это упорное сопротивление лишь разожгло ярость варваров. Одержав наконец верх, они устроили самую кровавую бойню из всех когда-либо случавшихся на человеческой памяти. Они убивали без жалости даже малолетних детей, резали младенцев в колыбелях. Вечером многие из них расхаживали по городу с десятками отрезанных кистей рук, связанных в пучок в качестве трофеев, и насаженными на пики головами врагов.
Повсюду царил ужас, из каждого угла доносились плач, крики отчаяния, стоны раненых и умирающих.
Но это был еще не конец.
На два дня и две ночи город оставили на разграбление. Женщин, девушек и девочек Ганнибал намеренно отдал в руки своих наемников, жадных до насилия и жестокости. То, что пришлось пережить этим несчастным, описать невозможно, но немногие выжившие и имевшие возможность рассказать об увиденном, говорили, что не было пленника, не позавидовавшего участи павших — с честью, с мечом в руке. Действительно, нет ничего хуже для человеческого существа, чем оказаться во власти себе подобного.
Город был разрушен спустя двести сорок два года, прошедших со дня своего основания.
Семь тысяч убитых.
Шесть тысяч, в основном женщин, девушек и детей, проданных в рабство.
Две тысячи шестьсот спаслись бегством, воспользовавшись тем, что варвары, предавшись грабежу, больше уже ни на что не обращали внимание.
Дионисий и его всадники — человек пятьдесят — повстречали беглецов среди ночи. Он торопился на помощь городу во главе передового отряда, примерно на час опережая остальных. А основная часть сиракузского войска должна была высадиться на следующий день в устье Гипсаса.
Слишком поздно.
При виде всадников те, кто еще держал оружие в руках, встали кругом, защищая женщин и детей, опасавшихся того, что они попали в засаду и что смерть пощадила их лишь для того, чтобы уготовить им еще более горестную участь. Но, услышав греческую речь, они побросали на землю щиты и упали на колени, рыдая. До сих пор, пока они шли, их поддерживала лишь сила отчаяния; теперь же они поняли, что наконец спасены, и вспомнили о случившемся бедствии. То, что им пришлось наблюдать убийства, насилия и зверства, сломило их; ужас и уныние накрыли их с головой, словно волны бурного моря.
Дионисий спешился и прошелся вдоль рядов этих несчастных. При свете факелов он увидел, что их лица перепачканы кровью, пылью и потом, их щиты и шлемы во вмятинах, глаза красные от бессонницы, усталости и слез, лица были отмечены печатью какой-то отрешенности — словно у лунатиков; они больше походили на призраков, чем на человеческие существа.
— Кто из вас старший? — спросил он.
Вперед вышел мужчина сорока с небольшим лет:
— Мое имя Эвпит, я полководец. А вы кто такие?
— Мы — сиракузцы, — последовал ответ.
— Почему вы пришли только сейчас? Наш город уничтожен и…
Дионисий прервал его, повелительно подняв руку:
— Если бы это зависело от меня, наши воины прибыли бы два дня назад. Но народ должен был устроить собрание, чтобы обсудить все это, а совет стратегов — выработать план действий. Единственное, чего мне удалось добиться, — это разрешения выступить с передовым отрядом. А теперь займемся ранеными: мы сделаем носилки для тех, кто не способен передвигаться сам, и постараемся поскорее уйти отсюда. Размести женщин и детей в центре, воинов — по сторонам. Мы должны добраться до Акраганта прежде, чем варвары бросятся за вами в погоню.
— Подожди, — прервал его Эвпит.
— В чем дело?
— Твое имя?
— Дионисий.
— Послушай, Дионисий: мы благодарны тебе за то, что ты первым явился к нам на помощь. Нам стыдно за то униженное состояние, в каком мы пребываем, но мы хотим тебе кое-что сказать.
Покуда он говорил, воины из Селинунта, подняв свои щиты, собрались вокруг него: они стояли, выпрямив спины, сжимая в руках копья.
— Как только мы восстановим силы, мы вернемся назад, заново отстроим свои дома и свой город, и если когда-нибудь кто-нибудь — кем бы он ни был — захочет вести войну против Карфагена, пусть он знает: мы будем в любой момент готовы вместе выступить и отныне месть — единственная цель нашей жизни.
Дионисий поднес факел к его лицу и посмотрел ему в глаза. Столько ненависти он никогда прежде не видел в человеческом взгляде. Он осветил лица остальных воинов и прочел на них ту же свирепую решимость.
— Я это запомню, — сказал он.
Они снова двинулись в путь и шли всю ночь, пока не добрались до селения, где сумели добыть кое-какую еду. Пока обессиленные беженцы устраивались в тени оливковых деревьев, Дионисий верхом вернулся назад, чтобы проверить, нет ли погони. Тут его внимание привлекло что-то белевшее посреди луга. Он пустил коня вскачь и приблизился. На траве лежала девушка, казавшаяся бездыханной. Дионисий спешился, приподнял ей голову и, поднеся к ее губам флягу с водой, заставил ее сделать несколько глотков. На вид ей было не больше шестнадцати лет, лицо ее почернело от копоти, разглядеть черты почти не представлялось возможным. Только глаза: когда она их открыла, они сверкнули янтарным блеском. Вероятно, во время ночного похода она, изможденная, упала без чувств, и никто этого не заметил. Кто знает, сколько еще таких, не вынесших чудовищной усталости, осталось этой ночью вдоль дороги.
