— Не желаешь говорить? Наденьте-ка ему еще.
Питер повалился на бок, стараясь разорвать прочный пластмассовый мешок о пол. Удары шлангов жгли тело. Мешок душил его.
— Снимите! — кричал он. — Снимите, проклятые! — Мешок то раздувался, то залеплял ему рот.
— Ну, снимите. Что скажешь? Не нравится тебе упаковка? Питер дышал, как паровая машина…
Лицо Питера было в крови, когда его привели в камеру. Не отвечая на расспросы, он лег на циновку.
Утром его вызвали первым. Он поднялся, поникший, и подошел к Мкизе:
— Прощай.
— Что с тобой! — Генри взял Питера за плечи, заглянул в глаза.
— Не могу больше. Вчера я дал им адрес Джима Твалы, неправильный. Сегодня, конечно, уже проверили. Вызывают. Больше не могу. Прощай. Если выйдешь отсюда, передай привет всем нашим. И бейте, бейте их, гиен!
— Тебя отправляют куда-нибудь?
Питер не ответил.
Он не спеша поднимался по лестнице, ничего не видя перед собой. Мысли медленно, но уверенно разматывались, принимая одно направление.
Он вошел в кабинет. Помощники следователя подступили к нему.
— Не надо, — нервно сказал Питер. — Я буду говорить. Пусть они выйдут.
— Давно бы. Наденьте ему браслеты. Надеюсь, йонг,[6] наручники не помешают тебе?
— Пусть выйдут.
Питер проводил помощников взглядом, сделал несколько шагов к двери, постоял, прислушиваясь. Потом повернулся. Глаза его, мутные, налитые кровью, оглядели комнату Грязноватый паркетный пол, покрытые рисунками обои, покосившаяся скамейка, яркие лучи солнца, врывавшиеся в окно… Лютая, страшная действительность встала перед ним. Сейчас и люди и весь мир уйдут в небытие. Мир, который он так любил, останется здесь, а он уйдет, уйдет к тем, кто внизу. Вдали за окном синело голубое небо, плыли легкие облачка. «Всё, всё в последний раз».
Мысли Питера окрепли. Конец! Он ринулся к столу, огибая его справа.
Оуде увидел перед собой перекошенное лицо, сверкающие глаза. Ткнув пальцем в кнопку звонка и повалив стул, он кинулся в сторону, но Питер промчался мимо. Выставив скованные кандалами руки, он страшно вскрикнул и изо всех сил метнул свое тело головой вперед в широкий проем окна. Его резануло по лицу. Зазвенело разбитое стекло.
Глубоко внизу, словно дно пропасти, — черная асфальтовая дорога, заполненная машинами. Рядом — вертикальная, перевернутая стена дома, нависшая над голубым провалом неба.
Сжалось сердце от нарастающей скорости. Остановить падение, ухватиться за что-нибудь! Но этажи мелькали, летели мимо. Неумолимо надвигалось полотно асфальта…
Питер не почувствовал боли. Темнота всплеснулась, закрыла собой весь мир…
Ночью в камере стояли крик и стоны. За стеной кто-то пел и танцевал. Видно, помутился рассудок. Тюрьма была переполнена. Арестованных некуда было помещать. Их отправляли в концлагеря, некоторых тайно передавали истребительным отрядам.
Мкизе и Майкла Тома вывезли ночью. Вместе с ними отправили и Джабулани, веселого крепкого парня, которому тюремщики выбили все зубы.
Поезд двигался по пустыне. Песчаные дюны сменялись безжизненными каменистыми равнинами. В растрескавшихся от зноя ложах рек изредка виднелись колючий кустарник да бурая жесткая трава. Все вымерло, все выгорело. Только ветер носился неутомимо, вздымая коричневые облачка. От жары в поезде нечем было дышать. На лавках толстый слой красной пыли. Пыль в волосах. Пыль на лице, пыль во рту.
Утром арестованных пересадили в тюремную автомашину.
В окошке песчаные холмы, перевеваемые ветром, да неистовое солнце. Иногда вид пустыни менялся. Появлялись сухой кустарник и одинокие деревья. На песчаной равнине золотились пучки высохшей травы.
Машина катила по проложенной в песке колее. Метнулись от автомобиля, перепрыгивая друг через друга, газели-прыгуны. Три страуса остановились на безопасном расстоянии, долго провожали машину глазами.
На следующий день добрались до конца лагеря. Вышли из машины. Яркий, слепящий свет. Вокруг ряды колючей проволоки со сторожевыми вышками. Зарешеченными окнами смотрел на лагерь барак.
Прошла колонна заключенных африканцев. Все в красных арестантских рубахах. Надсмотрщики, разморенные жарой, покрикивали на отстающих.
Так началась жизнь в лагере.
Утром после поверки повели на плац. Построили в круг. По команде тюремщика заключенные взвалили на спину по мешку с песком. Генри стоял рядом с утомленным, изможденным африканцем. Глаза человека блестели лихорадочным блеском.
— Бегом!
Сначала все бежали не торопясь. Но надсмотрщики подгоняли, и кольцо людей постепенно ускоряло движение. Генри старался не тратить сил. Они еще пригодятся ему. Но мешок с теплым песком давил к земле. Горело в легких, щипало от пота веки. Вращались, плыли назад вышки с часовыми. Кружилось над головой солнце. Генри не сдавался. Худого африканца впереди него качало из стороны в сторону. Жилистые ноги его разъезжались по песку. И вдруг он, не выдержав, остановился, расстроил весь круг.
И здесь Генри узнал, что это был за лагерь.
Старший надзиратель Гофман, сухопарый широкоплечий немец лет пятидесяти, не закричал, не вышел из себя. Только лицо его приняло жесткое и деловое выражение. Говорили, что Гофман сбежал в Южную Африку из Германии, где служил со время войны в лагере смерти.
— Вперед! — Гофман повел автоматом в сторону заключенного.
— Гиена ты! — Африканец тяжело дышал.
— Бегом! — Автомат поднялся на уровень груди заключенного.
— Беги, — шептали вокруг, — беги!
Но африканец не мог двигаться.
«Неужели выстрелит!» — подумал Мкизе и тотчас услышал одиночный выстрел. Генри заметил, что лицо Гофмана сохранило будничное выражение. Костлявый африканец повалился на песок. По знаку надсмотрщика уголовники — их было несколько человек в лагере — подняли и понесли тело убитого с плаца.
Все молчали. Сцена, по-видимому, в лагере была обычной. Лишь Майкл Тома прошипел:
— Мамба.[7]
Это был лагерь смертников. Сюда попадали только «коммунисты», «красные» и отчаянные рецидивисты. Сотня политических заключенных была обречена. Их уничтожали постепенно, одного за другим.
Обо всем этом шепотом рассказал Мкизе его сосед по полке, зулус лет сорока, руководитель непризнаваемого правительством профсоюза текстильщиков. На пробитой каким-то тупым предметом щеке его зияла незаживающая рана. На следующий день его самого увели из барака. Ни ночью, ни утром он не вернулся. Он ушел навсегда, вслед за десятками тех, кто был перед ним.
Тома, мрачный, обеспокоенный, сказал Мкизе:
