Ошибиться сильнее было невозможно.
Я ощутила, что корабль замедляет ход, приближаясь к маленькому острову, единственному пятну, нарушающему водное пространство вокруг.
— Вы первая, кто это видит, — сказал робот. — Искажающий экран не позволяет разглядеть остров из космоса.
Остров был длиной в километр, невысокий, похожий формой на черепаху, спускающийся к воде узким ожерельем светлого песка. Приблизительно в середине возвышалось небольшое плато, где был расчищен от растительности неровный участок земли. Я разглядела небольшой прямоугольник, отливающий голубым, лежащий на земле, а вокруг него — что-то похожее на ряды зрительских трибун.
Корабль стал терять высоту и скорость и окончательно остановился как раз рядом с этими самыми трибунами. Он замер напротив не замеченного мною ранее низкого шале из белого камня.
Робот вышел и помог мне выбраться из корабля.
— Займа будет здесь через минуту, — предупредил он, затем вернулся на корабль и растворился в небесах.
Внезапно я ощутила себя очень одинокой и беззащитной. С моря подул ветер, засыпая мне глаза песком. Солнце ползло к горизонту, обещая скорое похолодание. И вот когда я уже ощутила укол страха, из шале, энергично потирая руки, вышел мужчина. Он двинулся в мою сторону, шагая по дорожке, вымощенной булыжником.
— Я рад, что вы смогли выбраться, Кэрри.
Само собой, это был Займа, и я тут же ощутила себя полной дурой. Как мне в голову могло прийти, что он не придет?!
— Привет, — неловко произнесла я.
Займа протянул руку. Я пожала ее, ощущая пластичную текстуру его искусственной кожи. Сегодня она была тусклой, оловянно-серого оттенка.
— Пойдемте посидим на балконе. Приятно посмотреть на закат, не правда ли?
— Правда, — согласилась я.
Он повернулся ко мне спиной и направился к шале. Пока он шел, мышцы перетекали и бугрились под серой кожей. На спине кожа переливалась, как чешуя, словно выложенная мозаикой светоотражающих частиц. Он был прекрасен, как изваяние, мускулист, как пантера. Даже после всех пережитых трансформаций он выглядел красавцем, но я никогда не слышала, чтобы у него был с кем-нибудь роман или что у него вообще есть какая-то личная жизнь. Для него существовало только искусство.
Я шла вслед за ним, ощущая себя неуклюжей и косноязычной. Займа привел меня в шале, провел через старомодную кухню и старомодный холл, обставленные тысячелетней давности мебелью и безделушками.
— Как вы добрались?
— Отлично.
Он вдруг остановился и повернулся ко мне лицом:
— Я забыл уточнить… робот настоял, чтобы вы оставили свою напоминалку?
— Да.
— Хорошо. Я хочу говорить именно с вами, а не с каким-нибудь суррогатным записывающим устройством.
— Со мной?
Оловянно-серая маска его лица приобрела насмешливое выражение.
— Вы вообще умеете говорить развернутыми предложениями или пока что только учитесь?
— Э…
— Расслабьтесь, — сказал он. — Я здесь не для того, чтобы вас экзаменовать или унижать, ничего подобного. Это никакая не ловушка, и вы не подвергаетесь опасности. К ночи вы вернетесь обратно в Венецию.
— Со мной все в порядке, — сумела выдавить я. — Просто смущена присутствием знаменитости.
— Ну, не стоит. Едва ли я первая знаменитость, с какой вы встречаетесь в своей жизни, не так ли?
— Ну да, только…
— Люди находят меня пугающим, — сказал он. — Но постепенно преодолевают свой испуг, а потом никак не могут понять, чего же боялись.
— Почему вы выбрали меня?
— Потому что вы неизменно вежливо просили, — ответил Займа.
— А если серьезно?
— Ладно. Есть и еще кое-что, хотя вы действительно просили вежливо. Я многие годы с удовольствием следил за вашими публикациями. Люди часто доверяли вам писать статьи о них, особенно под конец своей жизни.
— Вы говорили об уходе из профессии, а не о смерти.
— Как бы то ни было, это все равно отказ от общественной жизни. Ваши работы всегда казались мне правдивыми, Кэрри. Я ни разу не слышал, чтобы кто-то обвинял вас в искажении фактов в ваших статьях.
— Время от времени случается, — призналась я. — Вот почему я всегда слежу за тем, чтобы под рукой была ИП, тогда никто не сможет упрекнуть меня в искажении его слов.
— В моем случае это не имеет особенного значения, — заметил Займа.
Я внимательно посмотрела на него:
— Есть что-то еще, какая-то еще причина, верно? По которой вы вынули из шляпы бумажку с моим именем?
— Я хочу помочь вам, — ответил он.
Говоря о Голубом периоде, большинство людей подразумевает эру по-настоящему громадных полотен. Под громадными я понимаю — громадные. Прошло немного времени, и его работы стали достаточно большими, чтобы здания и площади казались на их фоне карликами, достаточно большими, чтобы их было видно с орбиты. По всей Галактике возвышались над частными островами или поднимались из бушующего моря двадцатикилометровые голубые полотна. Расходы никогда не представляли проблемы, поскольку хватало меценатов, грызущихся друг с другом за право обладать самым последним и самым огромным творением Займы. Полотна все росли, и в итоге им уже требовались сложные высокотехнологичные механизмы, способные поддерживать их в вертикальном положении, несмотря на гравитацию и погодные условия. Произведения пронзали верхние слои атмосферы, выходя в космическое пространство. Они светились своим собственным мягким светом. Они загибались арками и расходились веерами, так что поле зрения наблюдателя было целиком и полностью насыщено голубым.
Теперь Займа стал необычайно известен, о нем знали даже люди, не питающие интереса к искусству. Он был странной знаменитостью-киборгом, творящим гигантские произведения, человеком, который никогда не дает интервью, никогда даже намеком не позволяет понять, в чем он видит смысл собственного искусства.
Но так было сотни лет назад. Займа даже приблизительно не стал еще самим собой.
Постепенно его творения сделались слишком необъятными, чтобы умещаться на планетах. И Займа беспечно двинулся в межпланетное пространство, создавая свободно плавающие голубые полотнища в десять тысяч километров длиной. Теперь он работал уже не с кистями и красками, а с целой флотилией роботов-саперов, разрывающих на куски астероиды, чтобы добыть материалы для его творений. Теперь уже целые звездные экономики соревновались друг с другом за право обладания его работами.
Примерно в это время я снова ощутила интерес к Займе. Я присутствовала на одном из его «лунных обертываний», заключении небесного тела в закрытый крышкой голубой контейнер, словно шляпу укладывали в коробку. Два месяца спустя он выкрасил в голубой цвет по экватору целый газовый гигант, и я снова купила билет в первый ряд. Еще через шесть месяцев он изменил химический состав проходящей мимо Солнца кометы, так что она протащила через всю Солнечную систему расцвеченный в голубой Займы хвост. Но у меня по-прежнему не было истории. Я продолжала просить об интервью и неизменно получала отказы. Одно я знала наверняка: за одержимостью Займы его голубым цветом кроется нечто большее, чем простая причуда художника. И без понимания сути этой одержимости не будет истории, только анекдот. А я не пишу анекдоты.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
