Вопреки ожиданию он работал совсем негромко, не громче мотоциклетного с хорошим глушителем — то есть можно было переговариваться, даже не напрягая голос. Потом вступил пропеллер; свист и шелест рассекаемого воздуха оказались громче. Самолётик побежал по глади залива, заметно ускоряясь, — Юру вдавило в спинку. Самолётик подпрыгнул, стукнулся об воду, снова подпрыгнул — и теперь уже завис, а потом — у-ух! — взмыл, качнулся на воздушной волне, как гимнаст на батуте, и вдруг словно повис неподвижно, и стало намного тише, лишь только вода внизу, перечеркнутая стрелками ряби, улетала назад.
Алёна повернула к Юре сияющее лицо:
— Нравится?
— Зашибись!
— Куда летим?
— Куда хочешь!
— Ты сказал!
И — положила самолёт в вираж. Плоскость воды накренилась, солнце описало дугу и оказалось слева-сзади, а впереди прямой чертой легла почти прямая стрела пляжа.
— Острова здесь только сверху хорошие, — сказала Алёна. — Где грунт твёрдый, там намусорено, а где чисто — там болото. Но я знаю одно местечко…
— Садиться будем? — уточнил Юра.
— Даже и не знаю, — засмеялась Алёна. — Ты такой замороженный, что просто руки чешутся тебя расшевелить.
— Я замороженный? — удивился Юра. — Это я просто из-за толпы такой. Меня всегда в толпе начинает клинить. Особенно когда все пьют и веселятся. Тогда я или надираюсь, или ухожу. Сегодня вот ушёл.
— А зачем вообще приехал? Раз толпу не любишь?
— Воздухом подышать. Тебя вот встретил…
Он повернулся к Алёне, встретился с ней глазами — и вдруг понял, что взгляд оторвать не может.
Так прошли секунда или две.
Потом самолётик резко нырнул вниз, воздух засвистел в стойках и растяжках, взревел мотор. Вся конструкция затряслась, где-то внизу послышались частые хлопки. Юра покрепче вцепился в скобу. Два, считал он про себя, три, четыре… На счёт «семь» Алёна резко подала перекладину, которой управлялось мягкое треугольное крыло, вперёд, и Юру опять вдавило в сиденье. И тут же самолёт вошёл в крутой вираж над самой водой — так низко, что видно было, как от вылетающего из-под крыла воздуха вздымается бурунчик. Хлопки внизу продолжались. Юра перегнулся и посмотрел. Продолговатый кусок дюраля — видимо, крышка какого-то лючка — оторвался и, держась только на проволочке, лупил по поплавку.
— Дотянешься? — спросила Алёна как ни в чём не бывало.
— Вот этот, косой, можно отстегнуть?
— Ну, отстегни. Пока никто не видит.
Юра отстегнул один из привязных ремней, нагнулся вбок, дотянулся до злополучной крышки и дёрнул её на себя. Проволочка охотно лопнула.
— Куда теперь?
— А туда же, в люк то есть, и сунь. Потом приладим.
— Ага…
Он пропихнул крышку в люк — и она тут же принялась дребезжать там, как ложка в стакане.
— Ну и ладно, — сказал он.
— Потом приделаем, — повторила Алёна. Самолётик вновь круто набирал высоту.
— Конечно.
— А ты смелый.
— Я-то? Это не смелость. Это просто… Я же понимал, что ты нас не грохнешь.
— Правда?
— Ничего кроме. Ты давно летаешь?
— Давно. Лет десять.
— Ни фига себе! Это сколько же тебе лет?
— Двадцать три.
— И что? С тринадцати?
— Ага.
— Вроде же нельзя.
— А мы жили там, где никому до этого дела не было.
— Это где же?
— На Алтае. Недалеко от Рубцовска. Отец работал в лесоохране — я с ним сначала просто летала на разведку, съёмку вела, а потом он меня всему научил.
— А этот аппарат твой?
— О, если бы. Работаю на хозяина.
— Жаль.
— Почему?
— Так… Тебе бы это пошло — иметь свой маленький самолётик.
— Пока — дохляк… Эх, чёрт, занято моё любимое место! Вон, видишь — два катера стоят? Не повезло…
Юра посмотрел. У оконечности довольно большого острова чётко выделялась как будто вырезанная полукруглая бухточка, со всех сторон обрамлённая лесом; берег бухточки был чисто белого цвета, как мел, а вода — синее, чем в основном водохранилище. Но увы, действительно два катера приткнулись к пляжу, и кто-то барахтался в воде, а кто-то раскочегаривал большой мангал — к небу тянулась струйка дыма…
— Значит, не судьба, — сказала Алёна. — Катаемся дальше.
Они описали большой круг над водохранилищем, то забираясь на высоту, то спускаясь совсем низко, — так, что поплавки почти чиркали по гребням крошечных волн. Потом пролетели над лежащим в кустарнике старым пассажирским самолётом, местной достопримечательностью, — и вернулись к своему причалу.
— Ну что, понравилось? — спросила Алёна, когда они выбрались на прочное основание; всё равно покачивало, и спина, шея, затылок продолжали ощущать уже несуществующую вибрацию.
— Чертовски, — сказал Юра, выуживая деньги.
— Приходи ещё.
— Обязательно. Ты тут целыми днями, с утра до ночи?
— Вторник-четверг-суббота-воскресенье. По остальным дням я бываю свободна.
— Бываю?
— Ну… как правило, свободна. Так что…
— Тогда давай в следующий раз я тебя покатаю.
— Легко.
— Как тебя найти?
— Пиши…
В общем, с этого дня в монотонную жизнь Юры вдруг вплёлся синкопический ритм.
3
Она могла позвонить среди ночи и сказать: «Поехали купаться!» — и надо было радостно продирать глаза, хлопать энергетик из баночки и мчаться сквозь тьму в Дубну, к знакомой уже трёхэтажке на отшибе. Могла описать круг в небе, когда он шёл с работы. Могла подстерегать в засаде…
Как ни смешно, но отношения их долгое время оставались совершенно платоническими, и Юру почему-то это устраивало. Вернее, была какая-то двойственность: Алёнка очень нравилась ему как женщина, и он готов был в любой момент изменить положение вещей, — и в то же время ему нравилось, очень нравилось то, что между ними происходило сейчас, этакая игра в недоступность и в то же время — предельная откровенность; с Алёнкой можно было говорить обо всём, ничего не скрывая и ничего не стыдясь, и такого собеседника в жизни Юры до сих пор ещё не было ни разу, никогда.
— А вот тогда, в первый раз, помнишь — когда в той бухточке были катера, и ты сказала, что место занято, и садиться не будем — вот если бы тогда там никого не было и мы бы сели, что тогда? — спросил как-то Юра; они в порядке исключения просто сидели в кафе под навесом и ели мороженое из больших стеклянных креманок.
— Тогда? — Алёнка задумчиво вылизала ложечку; ложечка тоже была стеклянная. — Тогда, я думаю, мы бы потрахались на пляже, а потом ничего не было бы.
— Почему?
— Я бы тебя отшила. Я умею, ты не думай.
— Нет, почему отшила бы?
— Ну, не знаю. Я так загадала. Что, мол, ежели чё — то больше и ничё. А ежели ничё — то там как пойдёт.
— Странная ты.
— И не говори. Сама себе не перестаю удивляться. Ни днём, ни особенно ночью.
— Значит, мне проставиться надо тем шашлыкоедам, — серьёзно сказал Юра.
— Ты их сначала найди, — хмыкнула Алёнка.
— Катера «Питон» и «Игристый», пробью по базе — и вася.
— Что?
— Вася. Сокращённо от «Вася-не-чешись», что означает «дело сделано».
— Забавно. А у нас говорили «вася», когда всё накрылось. Думаю, так звали толстого белого полярного лиса. Так, значит, проставишься?
— Обязательно.
— Забились. Я проверю, ежели чё. Сверху, как известно, видно всё, ты так и знай…
Действительно, найти владельцев и капитанов обоих катеров оказалось делом нехитрым. Катер «Питон» (тип «Морской конёк», производство КНР, рег. № Р 51–64 МО) принадлежал некоему Нафикову Ильхаму Сулейменовичу, а «Игристый» (тип «Юнус», производства Турция, рег. № Р 52–01 МО) — Караваеву Сергею Геннадьевичу, проживает… телефон… Юра полез в записную.
Телефон совпал. Однажды он уже звонил по нему.
— Привет.
— Ну, привет. — Серёга из Дубны улыбнулся. — Говоришь, по делу?
— В каком-то смысле. Вот, держи, — и Юра подал ему тубус с бутылкой «Кутузова» внутри. — А главное — не спрашивай, почему и за что. Ты, сам не зная того, сделал для меня большое дело. Я проставляюсь. Это, конечно, не хороший домашний самогон, настоянный на шкурках винных ягод…
— Помнишь, да? Кстати, ещё остался немножко, хочешь? Или эту раздавим?
— Мне нельзя, я за рулём, извини.
— Ну, всё равно проходи. Могу кофием напоить, могу чаем, могу морсом. Кстати, вот морс просто заставлю попробовать, хоть и силой, такого больше нигде не найдёшь.
В квартире было прохладно и пахло почему-то тревожно. Потом Юра понял: это запах вяленых персиков и вяленой дыни. Ну да. При словах «восточный базар» моя рука тянется к пистолету…
— Садись. Разгребай там… я, извини, сейчас холостякую, так что хозяйство запустил чудовищно. Давай, я две минуты…
Квартира была из сравнительно новых — того периода, когда строили как попало. Гостиная имела совершенно кубическую форму — пять на пять на пять. Окна были прорезаны под самым потолком, невысокие и длинные: чтобы посмотреть в такое окно, нужно было взобраться на стремянку. Такая же прорезь в стене была и в сторону кухни, и сквозь рифлёное стекло (наверное, сдвигающееся) можно было видеть, как Серёга там переливается и что-то непонятное делает. Двери на кухню и в смежную комнату стояли открытыми, и стена за дверью странным образом загибалась плавно, дугой. В комнате стоял приличных размеров диван, напротив него — телевизор с двухметровым экраном и несколько звуковых колонок; угол занимал письменный стол с раскрытым ноутбуком, на стенах висели карты — явно топографические и явно интенсивно используемые — и множество книжных полок, не собранных в одном месте, а разбросанных по две-три-четыре; сплошной массив полки образовывали только на высоте. Ещё на стене висели шашка и нагайка, а рядом со столом чернел длинный оружейный ящик.
