Мадлон. Ах, сударь, мы были бы вам признательны до крайних пределов признательности, если бы вы оказали нам такую любезность! Для того чтобы принадлежать к высшему обществу, необходимо со всеми этими господами познакомиться. В Париже только они и создают людям известность, а вы знаете, что для женщины иногда довольно простого знакомства с кем-нибудь из них, чтобы прослыть законодательницей мод, не обладая для того никакими качествами. Я же особенно ценю то, что в общении со столь просвещенными особами научаешься многим необходимым вещам, составляющим самую сущность остроумия. Каждый день узнаешь от них какие-нибудь светские новости, тебе становится известен изящный обмен мыслей и чувств в стихах и прозе. Можешь сказать точно: такой-то сочинил лучшую в мире пьесу на такой-то сюжет, такая-то подобрала слова на такой-то мотив, этот сочинил мадригал по случаю удачи в любви, тот написал стансы по поводу чьей-то неверности, господин такой-то вчера вечером преподнес шестистишие девице такой-то, а она в восемь часов утра послала ему ответ, такой-то писатель составил план нового сочинения, другой приступил к третьей части своего романа, третий отдал свои труды в печать. Вот что придает цену в обществе, и, по моему мнению, кто всем этим пренебрегает, тот человек пустой.
Като. В самом деле, я нахожу, что особа, которая желает прослыть умницей, а всех четверостиший, которые сочинены в Париже за день, знать не изволит, достойна осмеяния. Я бы сгорела от стыда, если бы меня спросили, видела ли я то-то и то-то, и вдруг оказалось бы, что не видела.
Маскариль. Ваша правда, конфузно не принадлежать к числу тех, кто первыми узнают обо всем. Впрочем, не беспокойтесь: я хочу основать у вас в доме академию острословия и обещаю, что в Париже не будет ни одного стишка, которого вы бы не знали наизусть раньше всех. Я и сам упражняюсь в этом роде. Вы можете услышать, с каким успехом исполняются в лучших парижских альковах двести песенок, столько же сонетов, четыреста эпиграмм и свыше тысячи мадригалов моего сочинения, а загадок и стихотворных портретов я уж и не считаю.
Мадлон. Признаюсь, я ужасно люблю портреты. Что может быть изящнее!
Маскариль. Портреты сочинять труднее всего, тут требуется глубокий ум. Надеюсь, когда вы ознакомитесь с моей манерой письма, вы меня похвалите.
Като. А я страшно люблю загадки.
Маскариль. Это хорошее упражнение для ума. Не далее как нынче утром я сочинил четыре штуки и собираюсь предложить их вашему вниманию.
Мадлон. Мадригалы тоже имеют свою приятность, если они искусно сделаны.
Маскариль. На мадригалы у меня особый дар. В настоящее время я перелагаю в мадригалы всю римскую историю.
Мадлон. О, конечно, это будет верх совершенства! Когда ваш труд будет напечатан, пожалуйста, оставьте для меня хотя бы одну книжку.
Маскариль. Обещаю: каждая из вас получит по книжке в отличнейшем переплете. Печатать свои произведения — это ниже моего достоинства, но я делаю это для книгопродавцев: ведь они прямо осаждают меня, надобно же дать им заработать!
Мадлон. Воображаю, какое это наслаждение — видеть свой труд напечатанным!
Маскариль. Разумеется. Кстати, я должен прочесть вам экспромт, я сочинял его вчера у герцогини, моей приятельницы, — надобно вам знать, что я чертовски силен по части экспромтов.
Като. Именно экспромт есть пробный камень острословия.
Маскариль. Итак, прошу вашего внимания.
Мадлон. Мы превратились в слух.
Маскариль.
Ого! Какого дал я маху:Я в очи вам глядел без страху,Но сердце мне тайком плениливаши взоры.Ах, воры! воры! воры! воры!
Като. Верх изящества!
Маскариль. Все мои произведения отличаются непринужденностью, я отнюдь не педант.
Мадлон. Вы далеки от педантизма, как небо от земли.
Маскариль. Обратили внимание, как начинается первая строка? Ого! В высшей степени оригинально. Ого! Словно бы человек вдруг спохватился: Ого! Возглас удивления: Ого!
Мадлон. Я нахожу, что это Ого! чудесно.
Маскариль. А ведь, казалось бы, сущий пустяк!
Като. Помилуйте! Что вы говорите? Таким находкам цены нет.
Мадлон. Конечно! Я бы предпочла быть автором одного этого Ого! нежели целой эпической поэмы.
Маскариль. Ей-богу, у вас хороший вкус.
Мадлон. О да, недурной!
Маскариль. А что вы скажете о выражении: дал я маху! Дал я маху, иначе говоря, не обратил внимания. Живая разговорная речь: дал я маху. Я в очи вам глядел без страху, глядел доверчиво, наивно, как бедная овечка, любовался вами, не отводил от вас очей, смотрел не отрываясь. Но сердце мне тайком… Как вам нравится это тайком? Хорошо придумано?
Като. Великолепно.
Маскариль. Тайком, то есть исподтишка. Кажется, будто кошка незаметно подкрадывается к мышке.
Мадлон. Настоящее откровение.
Маскариль. Пленили ваши взоры. Взяли в плен, похитили. Ах, воры! воры! воры! воры! Не правда ли, так и представляешь себе человека, который с криком бежит за вором: Ах, воры! воры! воры! воры!
Мадлон. Остроумие и изящество оборота неоспоримы.
Маскариль. Я сам придумал мотив и хочу вам спеть.
Като. Вы и музыке учились?
Маскариль. Я? Ничуть не бывало.
Като. А как же в таком случае?
Маскариль. Люди нашего круга умеют все, не будучи ничему обучены.
Мадлон (к Kaтo). Конечно, душенька!
Маскариль. Как вам нравится мелодия? Кха, кха… Ла-ла-ла-ла! Скверная погода нанесла жестокий ущерб нежности моего голова. Ну, куда ни шло, тряхнем стариной. (Поет). Ого! Какого дал я маху!
Като. Ах, какая страстная мелодия! Можно умереть от восторга!
Мадлон. В ней есть нечто хроматическое.
Маскариль. А вы не находите, что музыка хорошо передает мысль? Ах, воры!.. Как бы вопль отчаяния: Ах, воры!.. А потом будто у человека захватило дыхание: воры! воры! воры!
Мадлон. Вот что значит проникнуть во все тонкости, в тончайшие тонкости, в тонкость тонкости! Чудо как хорошо, уверяю вас. Я в восторге и от слов и от музыки.
Като. Произведения равной силы я не слышала.
Маскариль. Природе одолжен я искусством слагать стихи, а не учению.
Мадлон. Природа обошлась с вами, как любящая мать: вы ее баловень.
Маскариль. Как же вы все-таки проводите время?
Като. Никак.
Мадлон. До встречи с вами у нас был великий пост по части развлечений.
Маскариль. Ежели позволите, я в ближайшие дни свезу вас в театр: дают новую комедию, и мне было бы очень приятно посмотреть ее вместе с вами.
Мадлон. От таких вещей не отказываются.
Маскариль. Но только я вас прошу, хлопайте хорошенько, когда будете смотреть пьесу: дело в том, что я обещал обеспечить комедии успех, — еще нынче утром автор приезжал меня об этом просить. Здесь такой обычай: к нам, людям знатным, авторы приходят читать свои произведения, чтобы мы их похвалили и создали им славу. А уж если мы высказали свое мнение, тог, судите сами, посмеет ли партер возражать? Я, например всегда свое слово держу, и если уж обещал поэту, то у кричу: "Прекрасно!" — когда еще в театре не зажигали свечей.
Мадлон. Ах, не говорите! Париж — восхитительный город! Тут на каждом шагу происходят такие вещи, о которых в провинции не подозревают самые просвещенные женщины.
Като. Довольно, довольно, теперь нам все ясно: теперь мы знаем, как нужно вести себя в театре, и будем громко выражать свое восхищение по поводу каждого слова.
Маскариль. Возможно, я ошибаюсь, но в вашей наружности tee обличает автора комедии.
Мадлон. Пожалуй, вы отчасти правы.
Маскариль. Вот как? Ну так давайте же посмотрим ее на сцене. Между нами, я тоже сочинил комедию и хочу поставить ее.
Като. А каким актерам вы доверите сыграть вашу комедию?
Маскариль. Что за вопрос? Актерам Бургундского отеля. Только они и способны оттенить достоинства пьесы. В других театрах актеры невежественны: они читают стихи, как говорят, не умеют завывать, не умеют, где нужно, остановиться. Каким же манером узнать, хорош ли стих, ежели актер не сделает паузы и этим не даст вам понять, что пора подымать шум?
Като. В самом деле, всегда можно заставить зрителя почувствовать красоты произведения: всякая вещь ценится в зависимости от того, какую цену ей дают.
Маскариль. Что вы скажете об отделке моего костюма? Подходит ли она к моему кафтану?
