Затем кто-то пустил слух, что больная беззаботно распевает песенки.
В палате напротив уже сорок дней лежал старик, страдавший мочекаменной болезнью. Это был хозяин знаменитой гончарной мастерской, которая исстари славилась своими изделиями. Шесть лет назад его начала мучить гипертрофия предстательной железы, и за ото время у него в мочевом пузыре образовались камни. Теперь это был уже не один и не два камешка, ими был забит почти весь мочевой пузырь. Операция не могла тут помочь, а надежды на консервативное лечение, по-видимому, тоже не было.
Престарелая жена гончара, имевшая многолетний опыт ухода за больным мужем, придирчиво следила за том, как молодой ночной врач вводит катетер, и то и дело отсылала его назад с разного рода металлическими и резиновыми катетерами: насчет того, какой именно следует сейчас применить, он должен был советоваться с ней.
Старик целыми днями дремал, а после полуночи начинал жаловаться на боль.
– Послушай, дед, – говорила старуха, – чем так мучиться, не лучше ли умереть?
– Пожалуй, – отвечал старик.
– Нет, умирать все-таки не стоит, – говорила старуха. – Жить лучше.
– Пожалуй, – отвечал старик.
Слушая разговор престарелых супругов, небрежно обмахивающихся веерами, сиделка с трудом удерживалась от смеха.
Старику было уже семьдесят два года, старухе – шестьдесят восемь.
– Послушай, дед, – продолжала старуха. – Знаешь, что с теми молодыми людьми, которых сегодня привезли сюда?
– Что?
– Мужчина очень мучается, он уже при смерти, а она себе песенки поет. И голос какой хороший!
Старик клевал носом и не отвечал.
На подоконнике, озаренном летним полуденным солнцем, ожесточенно хлопая крыльями, ворковали голуби.
– А с чего это дети вдруг стали так важничать? Шагают по коридорам, точно павлины какие.
– Хм…
– Да не спи ты, дед! Ведь выспишься, а ночью опять начнешь хныкать.
– Да я не сплю, просто свет глаза слепит.
– Ты бы хотел дома умереть, не правда ли?
– Да.
– А вот сын наш говорит, что сначала заставит как следует поработать здешних врачей и, пока ему в больнице не скажут, что ничего больше сделать нельзя, он нас назад и на порог не пустит. Черствый он, наш сынок. Не знаю, как ты, дед, но я так думаю: ты слишком много работал и многовато денег ему отписал, он этого не заслуживает…
– Ладно, дай подумать, – ответил старик, снова закрывая глаза.
– Сегодня в обед я ходила в здешнюю амбулаторию и просто обалдела! Глаза бы мои не глядели! Из женской консультации одна за другой выходили одни молоденькие девчонки, ну совсем еще дети, и все уж с животами! И хоть бы одна застеснялась! Куда там! Видно, времена теперь другие, а?
Вместо ответа послышалось легкое похрапывание.
Старуха поднялась, подошла к окну и стала бросать крошки хлеба голубям, гулявшим по двору.
На другой день утром лесоторговец, вопреки обыкновению, сидел, скрестив ноги на койке, холодно и сердито смотрел на своего приказчика и служащих, которые с побледневшими лицами в почтительной позе застыли перед ним, сидя на стульях, и с видом сумасшедшего выдергивал у себя на голени волоски.
Дело в том, что прошлой ночью у него сгорел склад лесоматериалов.
– Черт бы их подрал! – проговорил он дрожащими губами, над которыми повязка закрывала почти всю верхнюю часть лица. – Это была дурная примета, что сюда приволокли этих обгоревших типов. Вот на складе и случился пожар. Но сегодня ночью один из них, кажется, окочурится!
Борьба за наследство вызывала подозрение на поджог, и поэтому в полиции допросили жену лесоторговца и его родственников.
Служащие испуганно переглянулись, и в это время послышалось вдруг пение Сакико. Она пела тихо, но голос был живой, теплый, и в нем звучала неподдельная радость жизни.
Санитарка разносила по палатам куски темной ткани для маскировки света. Больничный слуга ходил с высокой стремянкой и обертывал тканью лампочки в коридоре.
Еще днем начали раздаваться взрывы и стрельба, выли сирены.
Был день учений по противовоздушной обороне.
Помимо того что нужно было замаскировать лампочки, их еще следовало опустить чуть не до самого пола, так что в палатах стало почти совсем темно.
С внутреннего двора доносился голос, отдававший какие-то распоряжения по светомаскировке.
Вскоре в ночном безлунном небе загудели самолеты. Летали те самые летчики, физическая подготовка которых была темой исследований профессора Тории. Как раз в этой области он и работал.
В темном коридоре больницы неподвижно стояли в ряд черные фигуры, похожие на посланцев смерти. В палате профессора отчетливо белела лишь его резко вздымавшаяся забинтованная грудь. Он тяжело дышал, из горла у него вырывались клокочущие хрипы, похожие на жуткий клекот какой-то диковинной птицы.
Врач вытащил карманный фонарик в виде авторучки, и, осветив лицо больного, заглянул ему в глаза. Профессор силился повернуться с правого бока на левый и судорожно двигал руками в пустоте, словно пытаясь разорвать окружающий его густой мрак.
– Зажгите лампочку, – послышался тихий голос человека, сидевшего у изголовья больного. – Дайте свет, пусть он умрет при свете.
– Слушаюсь, ваше превосходительство! Но можно ли?
– Ответственность я беру на себя.
– Слушаюсь!
Младший офицер снял с лампочки маскировочную ткань, и в ту самую минуту, когда палату снова залил яркий свет, профессор Тории откинулся назад и испустил дух.
Генерал в штатском – в японской национальной одежде – невозмутимо поднялся со стула и снова накинул на лампочку черную ткань.
Вскоре труп профессора бесшумно понесли по затемненному коридору.
Весь Токио был погружен в темноту.
Маленькие золотушные «знатные дамы» уже спали.
Только жена гончара беседовала с мужем:
– Тебе, дед, наверняка хочется домой, правда? Разве это дело – помереть здесь и вернуться домой мертвым?
– Не дело.
– Этот профессор всем тут надоел. А теперь ты будешь больше всех стонать да охать.
– Молодой он был?
– Да. И какую красивую девушку оставил!
– И дети у них есть?
– Что ты! Она ведь не жена ему, а любовница.
– Вон что…
Лесоторговец молча проводил труп глазами.
– Однако похороны ему, наверно, устроят торжественные, пышные, – сказала его жена, но лесоторговец ничего не ответил.
Сакико, опираясь на плечо сиделки, доковыляла до порога. Когда носилки с трупом профессора поравнялись с ней, она вскрикнула:
– Сэнсэй!
Сиделка знаком остановила носилки.
Сакико чуть протянула руку вперед, как бы прощаясь с покойным, и тут же сказала санитарам:
– Спасибо, можете идти.
Затем она припала щекой к плечу сиделки и попросила:
– А теперь помогите мне добраться до постели. – Немного погодя она сказала: – Я превратилась в изнеженное дитя, а ведь я уже могу ходить…
Ей вспомнился разговор с профессором. Он говорил, что его должны послать в заграничную командировку и что она тоже поедет с ним, будет там дальше учиться пению. И там, на чужбине, они непременно поженятся.
Она вспомнила про это и вдруг почему-то запела «Песнь об Италии».
Она пела, а по лицу ручьями лились слезы, и, чем сильнее они лились, тем чище, светлее и звонче становился ее голос.
Примечания
1
В описываемое время носили длинные юбки и считалось неприличным, если у женщины из-под платья выглядывали чулки.
