– Снова «В»? Ну и комедия!
Беня показывает нам свою ловкость и мастерство, поражает нас своими великолепными фокусами до тех пор, пока, простите, не очистит все кошельки, не отнимет все до последней копейки. Потом он кладет руки в карманы, всем своим видом как бы говоря: «Ну, кто еще желает?», и мы расходимся по домам, унося с собой в сердце боль и стыд, а дома нам еще приходится измышлять всякие небылицы: тот придумывает одно, этот – другое. Один сочиняет, будто все свои ханукальные деньги проел на лакомства, истратил на рожки; другой клянется, что деньги у него украли из кармана еще ночью; третий приходит домой в слезах. «В чем дело, что ты плачешь?» Как же ему не плакать, он купил на ханукальные деньги ножик. «Ну и чего ж тут плакать?» Как же не плакать, он по пути потерял его!
Я тоже выдумываю целую историю, рассказываю маме сказку из «Тысячи и одной ночи» и выпрашиваю у нее еще раз ханукальные деньги, один алтын и две копейки, иду с ними к Бене, освобождаюсь от них в пять минут и сочиняю для мамы новую ложь. Словом, фантазия работает, и небылицы, небылицы летят одна за другой, и все наши ханукальные деньги уходят на юлу, уходят к Бене в карман и пропадают навсегда.
А один из нас так увлекся юлой, что не ограничился ханукальными деньгами и все играл и играл с Беней в юлу почти каждый день до конца хануки.
И этим одним был я – «сын вдовы»
7
Где брал «сын вдовы» деньги на игру, лучше не спрашивайте. Величайшие игроки мира, которые выигрывали и проигрывали целые состояния, – те знают, те поймут! Увы! Когда появляется искушение играть, нет ничего на свете, что могло бы противостоять ему, оно испепеляет дома, пробивает каменные стены – проделывает непостижимое; шутка ли: искушение играть! Прежде всего я все стал разменивать на деньги, то есть продал все, что имел, одну вещь за другой – сначала ножик, потом кошелечек, потом пуговицы, и коробочку, которая открывалась и закрывалась, и несколько колесиков, – хорошо почищенные, они ослепительно блестели, прямо как золото, – на все махнул рукой, все уступил за полцены и каждый раз бежал с новыми деньгами к Бене домой, проигрывал ему все до последнего гроша и уходил от него грустный, с поникшей головой, с истерзанным сердцем, с мучительной досадой и раздражением. Не на Беню, упаси бог! За что мне сердиться на Беню? Разве Беня виноват, что ему везет в игре? Он говорил, что, если бы у меня юла падала на «В», я бы выигрывал, падает у него каждый раз на «В», выигрывает он. Так говорил Беня и был, конечно, прав… Нет, меня разбирает досада на себя самого: как это я растранжирил столько денег, мамины трудовые гроши, пустил по ветру все, что имел, остался гол как сокол. Даже молитвенник я продал. Ох, молитвенник, молитвенник! Когда я вспоминаю о маленьком молитвеннике, у меня сжимается сердце и лицо горит от стыда. Это была игрушка, а не молитвенник. Мама купила мне его у книгоноши Песахьи как раз к годовщине смерти отца. Молитвенник был всем молитвенникам молитвенник! Не молитвенник, а всезнайчик, настоящий всезнайчик! Толстенький, убористый… Чего в нем только не было, разве лишь птичьего молока; там было все, что можно пожелать, все, что можно произнести: «Песнь песней», «Пейрек»,[1] «Агада»,[2] все молитвы, все законы, все обычаи, а в конце – псалмы. А переплет с золотым тиснением! А обрез, а корешок! Просто искушение, говорю я вам, дьявол, а не молитвенник! Каждый раз, когда Песахья с бельмом на глазу и с коротко подстриженными усами, от которых его озабоченное лицо казалось улыбающимся, каждый раз, когда Песахья раскладывал свой товар у дверей синагоги, я не спускал глаз с молитвенника.
– Что скажешь, мальчик? – спрашивал меня Песахья, как будто он не знал, что мне приглянулся молитвенничек, что я уже раз двадцать щупал его и спрашивал, сколько он стоит.
– Ничего, – отвечал я, – просто так… – И уходил, чтобы не видеть перед собой моего дьявола-искусителя.
– Ой, мама, если бы ты видела, какой у Песахьи всезнайчик!
– Что за всезнайчик? – спрашивает меня мама.
– Молитвенничек такой! Если б у меня был такой молитвенник, я… я… ну, просто не знаю что…
– Разве у тебя нет молитвенника? А где отцовский молитвенник?
– Что ты сравниваешь, мама? Тот – молитвенник, а этот – всезнайчик.
– Всезнайчик? – удивляется мама. – Разве в твоем всезнайчике больше молитв или молиться по нему слаще?
Поди объясни маме, что такое всезнайчик, всезнайчик реб Песахьи в красном переплете, с синим обрезом и с зеленым корешком!
– Пойдем, – говорит мне мама однажды вечером и берет меня за руку, – пойдем со мной в синагогу. Завтра годовщина смерти отца, мы поставим свечи и заодно увидим Песахью, посмотрим, что у него за всезнайчик такой.
Я понимаю, что в годовщину папиной смерти я добьюсь у мамы всего, даже, как говорят, луны с неба, и сердце у меня стучит от радости.
Мы приходим в синагогу, но Песахья еще не выложил своего товара из мешка. Песахья, понимаете ли, не любит спешить. Он хорошо знает, что здесь у него нет конкурентов, что он свое возьмет. Пока он развязывает мешок и достает товар, проходит год. Я дрожу, я трепещу, я еле держусь на ногах, а он и в ус не дует, как будто это его не касается.
– Покажите, – говорит ему мама, – что это у вас там за молитвенничек?
У Песахьи есть время. Над ним не каплет. Потихоньку, не торопясь, развязывает он мешок и выкладывает весь свой магазин: большие и маленькие библии, мужские и женские молитвенники, псалмы, своды законов…
Мне кажется, что это никогда не кончится – неисчерпаемый источник, бездонный колодец! Но вот, наконец, извлечены и маленькие книжки, и среди них сверкнул всезнайчик.
– Это и всего? – удивляется мама. – Такой малюсенький?
– Малюсенький, – говорит Песахья, – стоит дороже большусенького.
– Сколько же вы хотите за эту козявочку, да не накажет меня бог за такие слова?
– Молитвенник вы называете «козявочкой»? – говорит Песахья и потихоньку забирает у нее из рук всезнайчик, а у меня обрывается сердце.
– Ну, так скажите же, скажите, что он стоит! – просит мама. Но Песахье некуда спешить, и он отвечает нараспев:
– Что стоит молитвенник? Ох, и стоит, и стоит… Боюсь, он вам не по карману.
Мама проклинает врагов своих, сулит им все двадцать два несчастья и велит Песахье сказать цену.
Тот называет цену, и мама не отвечает ему, она направляется к двери и говорит мне:
– Пойдем, нам здесь нечего делать. Разве ты не знаешь, что реб Песахья любят запрашивать?
С горечью в сердце следую я за мамой, но во мне еще теплится надежда: может быть, бог смилуется надо мной и Песахья возвратит нас. Но Песахья не такой человек. Он знает, что мы и сами вернемся, и он прав, – мы действительно возвращаемся. Мама просит его, чтобы он назвал цену по-человечески. Но Песахья не трогается с места, он смотрит в потолок, белое бельмо на его глазу блестит, мы снова уходим и снова возвращаемся.
– Нехороший человек этот Песахья! – говорила мне потом мама. – Так бы я и купила у него молитвенник! Шутка ли, какая цена! Жаль, честное слово, эти деньги пригодились бы на плату за обучение. Ну, ладно, ничего. Завтра годовщина смерти отца. Ты будешь читать поминальную молитву, и я хотела тебя потешить. Но ты тоже утешь меня, сынок, и обещай, что хоть молиться будешь честно каждый день.
Так ли усердно молился я, как обещал, или нет – об этом мы говорить не будем. Но молитвенничек я любил всей душой. Представьте себе, я даже спал с ним, хотя, как вы знаете, это запрещено. Весь хедер завидовал мне, и я берег свое сокровище как зеницу ока. А теперь, в эту хануку, я сам, горе мне, собственными руками отнес молитвенничек сыну столяра Мойше, который давно зарился на него, и пришлось еще упрашивать мальчишку… Почти даром отдал я свой маленький молитвенничек! Ох, молитвенник, молитвенник! Стоит мне только вспомнить о нем, у меня сжимается сердце и лицо горит от стыда; сбыл, продал, и для чего, для кого? Для Бени. Чтобы Беня мог выиграть у меня еще несколько копеек. Но чем виноват Беня, что ему так везет в игре?
– Для того и юла, – утешает меня Беня и кладет себе в карман последние мои гроши. – Если бы тебе везло, как везет мне, ты бы выиграл. Везет мне – выигрываю я.
Щечки у Бени горят, в комнате светло и тепло, на столе стоит серебряная ханукальная лампада с красивой свечой, заправленная хорошим маслом, и в доме у Бени всего вдоволь, из кухни доносится запах свежего, только что растопленного гусиного сала.
– У нас сегодня пекут оладьи, – сообщает мне Беня радостную весть, когда я уже стою у дверей и у меня от голода подводит живот.
И я бегу в своем рваном тулупчике домой и застаю там маму, которая только что пришла из лавки и греется у печки. Нос у нее красный, руки тоже красные и опухшие, она продрогла насквозь. Мама видит меня, и лицо ее сияет.
– Из синагоги?
– Из синагоги, – лгу я ей.
