Оксана тотчас подумала: не написать ли портрет летчика Шумилина? Ведь каждый, кто увидит на полотне его волевое, смелое лицо, будет уверен — наши люди не пропустят врага.
В тот же день Оксана договорилась с Михаилом, что в свободное от полетов время он будет ей позировать.
Сегодня был их первый сеанс, и он оказался таким неудачным.
В доме стало совсем темно, и Оксана, опустив маскировочные шторы, зажгла лампу, чтобы поужинать с отцом.
— Как это ужасно, — вздохнула она, — каждую ночь ждать, что тебя убьют.
— В твои годы я был храбрее! — сказал отец, с укором взглянув на нее.
Оксана нагнулась к отцу и горестно призналась:
— Вряд ли тебе придется еще увидеть девушку, которая так позорно боится бомбежки. Каждый вечер я леденею от страха. А в тот вечер, помнишь, когда я пошла на концерт Евгения и осталась ночевать у них, на улице Горького, я тогда чуть не умерла. Ух, какой был налет! Евгений и Лена вышли на балкон и почти силой вытащили меня посмотреть, как два прожектора поймали бомбардировщик и повели его. А мне все казалось, что бомбардировщик кружится над их домом, а их дом белый, восьмиэтажный, да еще эта ужасная статуя на фронтоне, летчик, наверно, видел и целился, но зенитки обстреливали его со всех сторон… Я не выдержала, побежала в коридор, легла на какой-то ящик и укрылась шубами, чтобы ничего не слышать…
— Несовременная исповедь. Очень несовременная. Я знаю, что студентки первого курса дежурят на крышах университета, тушат зажигательные бомбы.
Закрыв лицо руками, Оксана откинулась в кресле.
— Только бы не пропустили в Москву бомбардировщики! — тихо сказала она. И вдруг что-то вспомнила, откинула ладони, устремив вдаль внимательный взгляд, словно кого-то разглядывая в тумане. — Заметил, папа, как Михаил не похож на других? Заметил, какое у него спокойное лицо, будто он не знает, что такое страх… Вот почему я его полюбила. Когда я думаю о нем, я становлюсь смелее, кажется, с ним мне бояться нечего. Он защитит…
Она умолкла, увидев, что отец качает головой и улыбается.
— Дорогая моя, — медленно начал он в ответ на ее выжидательное молчание, — мне кажется, ты ошибаешься, называя свое чувство к Михаилу любовью. Это просто увлечение, потому что, любя, мы не отдаем себя под защиту любимых, а становимся такими сильными, что сами желаем защищать. Но я замечал твое увлечение и тем художником, который перестал у нас бывать.
— Да, — кивнула она после недолгого раздумья, — я любила Романа, но сейчас мне кажется, что это прошло.
— Значит, я прав: любовь так скоро не проходит.
Оксане показалось, что отец неправильно понял ее, и она добавила:
— Понимаешь, в мирное время я бы любила Романа за его талант, но сейчас…
Сергей Сергеевич встал, тихая улыбка мгновенно исчезла с его лица, волнуясь, он не скоро нашел слова для ответа:
— Я не знал, что ты так тяжело все это переживаешь, что можешь даже из страха полюбить… До такой концепции не додумался бы и Шекспир. Помнишь: «Она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним…» Если б я предвидел это, я отправил бы тебя в эвакуацию.
— А как же ты? — испуганно спросила она и стала торопливо намазывать масло на хлеб для отца. Отрезала еще кусок кулебяки, налила молока. Но Сергей Сергеевич положил салфетку на стол и отвернулся:
— Если ты думаешь, что мне с тобой легче, ты глубоко ошибаешься. Надо было бы отправить тебя в Ташкент, тогда бы я успокоился, а теперь я волнуюсь за тебя, а у меня и без этого много забот… — Он сделал несколько шагов в темноту, потом вернулся, взглянул на часы: — Ну, мне пора… — Подошел к дочери, нагнувшись, поцеловал ее. — Прими душ и усни спокойно. Я не стану вмешиваться в твои сердечные дела, хотя, признаться, ты сегодня меня огорчила. Я хотел бы знать, что дочь моя способна на подвиг. Ну, ладно, не будем больше говорить об этом. Спи спокойно.
Оксана с грустной улыбкой обняла отца:
— О покое теперь все забыли, но я все же постараюсь уснуть.
Глава вторая
Через сорок минут после объявления тревоги все летчики вернулись на аэродром, не было только Шумилина и Миронова.
Командир эскадрильи смотрел на часы. Восемь минут… десять, еще беспокоиться рано, могут сейчас прийти. И действительно, над черной каймой леса показался самолет. Он словно падал, распластавшись над землей, почти задевая верхушки деревьев.
Обычно машины неслись над темным полем с таким точным расчетом, на какой способны только одни летчики-ночники, у них все отработано, все точно. Но сейчас самолет не опустился, а, скорее, упал, словно дотянул из последних сил. И командир сразу понял: с пилотом что-то неладное…
Потрепанная автомашина помчалась к самолету. Еще издали было видно, что бронеколпак пуст, будто самолет вернулся на землю один. Осветили машину и заглянули в кабину — пилот Шумилин, крепко зажав штурвал, лежал на нем.
Сначала подумали, что с ним обморок, как иногда бывает от сильного нервного напряжения, но, когда подняли его из кабины, увидели, что он истекает кровью.
Санитарная машина повезла его в госпиталь.
Командир эскадрильи остался на поле и с еще большим нетерпением поглядывал на светящийся циферблат. Капитана Миронова все не было. А это он вдвоем с Шумилиным оторвал «юнкерс» от строя, радировал об атаке и сбил его. О сбитом «юнкерсе» командиру уже доложили. Но если Миронов не вернулся вслед за Шумилиным, значит… Но эти крайние предположения командир отвергал и терпеливо ждал, опустив руки в карманы, сжимая кулаки, чтобы унять тревогу. Летчики тоже не ушли в блиндаж, несмотря на приказ отдохнуть, а стояли под деревьями, переговариваясь тихим шепотом. Дежурные летчики застыли около своих самолетов. Над их головами темнела сетка с зеленым кустарником, которая выделялась темным пятном на фоне светлого осеннего леса. Командир подумал, что пора заменить летнюю декорацию осенней… В это время он услышал гул возвращающегося самолета. Прислушавшись к шуму мотора, он закусил губу. Мотор работал с перебоями, словно самолет держался в воздухе только волей пилота, его мастерством, планируя на последних ударах винта к аэродрому. «Ох, эти парни, — прошептал командир, — дерутся до последнего патрона…»
Машина опускалась словно на ощупь. Командир понял, что летчик ранен. Самолет скользнул по земле. При вспышке сигнального огня видно стало, что шасси не выпущено, самолет садился на «брюхо». Раздался треск, пропеллер врезался в землю, осколки его, просвистев, отлетели к лесу.
Командир подбежал к самолету и чуть не закричал. Из кабины с трудом поднимался Миронов. Лицо его было залито кровью, но зубы оскалены, будто он улыбался.
Несколько рук подхватили его, он хрипло говорил:
— Я сам, сам… Вам не поднять… Я железный…
Он оперся руками, хотел приподняться, но повалился на бок. Кто-то снял с него шлем, его подняли из самолета.
Капитан Миронов чувствовал, как его несли, но не ощущал боли, не ощущал ничего, кроме усталости. Ему очень хотелось объяснить товарищам, что с ним произошло и что ему пришлось пережить. Собравшись с силами, он начал не торопясь рассказывать о воздушном бое. Он рассказывал, что с бомбардировщиком ему было легко, он взял его прямо в лоб, но тут, откуда ни возьмись, проклятый «мессершмитт» навалился на Шумилина, а когда Миронов поспешил на выручку, «мессер» перенес на него всю мощь своих пулеметов и успел прошить фюзеляж. Но Шумилин последней лентой отвалил у «мессера» кусок плоскости, а Миронов ударил по фонарю, и тогда ас завертелся к земле.
Летчики, механики, принесшие капитана на командный пункт, видели, как он шевелил окровавленными, распухшими губами, но не слышали ни одного звука. Видели в его сузившихся глазах — ресницы почти слиплись от крови — то искры смеха, то гордое волнение, понимали все, что он пережил, понимали, что он борется за жизнь и будет жить.
Как только Миронова привезли в госпиталь, к нему подошел доктор с большими теплыми глазами, с прямым носом, с крупными добрыми губами. Доктор строго посмотрел на него и крикнул:
— Камфару! Следить за сердцем!
— Не беспокойтесь, — сказал Миронов, — я не чувствую никакой боли, это усталость, скоро пройдет…
На стеклянном столике зазвенели инструменты.
Миронов слушал, все понимал, но молчал. Не хотел мешать этому доброму доктору, который готовился что-то предпринять. Может быть, ему удастся каким-нибудь лекарством усыпить его, он уснет и избавится от этой усталости, от которой все тело онемело и он уже не чувствовал ни тяжести одеревенелых ног, ни налившихся свинцом рук, он только чувствовал свою голову, в которой, как в воздушном шаре, было необычайно пусто.
Он слышал, как доктор отдавал приказания, видел женщин в белых халатах — лица закрыты марлей, только блестят расширенные от страха глаза.
