Что ты там бормочешь?! – искренне удивлялся педагог, заранее уверенный в поддержке масс. «Макаренко» радостно оглядывал класс, дескать, дети готовы? Сейчас будем смеяться! – Дома смотрел в книгу и видел фигу?!
И класс никогда не подводил! Никогда не отказывал в таком удовольствии своему учителю, даже если и не любил его. Но терять возможность посмеяться над тем, кто вчера точно так же ржал над тобой?! Промолчать?! С какой радости?! Ах, нет! Увольте! Я при каждом удобном случае, на каждую самую тупую шутку учителя отвечу взрывами бурного веселья, только чтоб отомстить за вчерашнее этому… который сейчас потеет у доски! Или за позавчерашнее. Или за позапозавчерашнее!
Процесс публичного «опускания» ученика, разбор его полётов, сопровождаемый язвительными комментариями, являлись одним из самых действенных методов воспитательного процесса подрастающего поколения… Брошенное «острое», в авторском понимании, слово вызывало восторг и веселье учеников. Особо громко и старательно смеялись те, кто сам буквально совсем недавно посетил угол класса и сам теребил руками фартучек или пиджачок. Он теперь с лихвой отыгрывался за свой «позор» на своём товарище, за «позор», которым так любили «клеймить» воспитанные в «правильном духе» советские преподаватели! Конечно же, смех в классе был признанием и наградой носящему имя доброе учителя… Он чувствовал себя всемогущим! Это был самый элементарный метод завоевания популярности у учеников, кратчайший путь к авторитету. Вот они, тридцать три пары глаз напротив его очков. Весь урок они и их души полностью принадлежат только ему – учителю. Он сорок пять минут – академический час – их царь и Бог! Они – напаханное поле. Царь по призванию, он ещё и главный агроном. И чего он лично сейчас захочет, то лично сейчас и посеет. Всё на выбор: захочет – отборную, селекционную пшеницу, не захочет – вонючую амброзию, от которой никакого урожая, у людей от неё одна аллергия, иногда со смертельным исходом. И нет никакой связи между отношением учителя и действительными способностями ученика. Есть только обратная зависимость между их характерами: чем больше ученик являет собой яркую индивидуальность и не желает быть со «связанными одной цепью» – тем большие раздражение и ненависть он вызывает в своём наставнике. Такого «хама» необходимо постоянно «ставить на место», указывать ему, кто он на самом деле. Тут применимы любые методы. Это можно сделать «публично критикуя» – выставить его на школьной «линейке» и по капельке, по косточке доказывать ему, что он не годен даже «чистильщиком общественных туалетов работать, потому, что не знает элементарных законов физики». Можно, указывая на недочёты, недостатки, просчёты, «сбивать спесь», «чистить», как говорила мама. Проще говоря – с таким «плохим учеником» надо постоянно «работать», не оставляя на «самотёк», не «упуская из виду» и «влиять, влиять и ещё раз влиять» всем обществом.
Да, учитель в классе – царь и Бог. Одним единственным словом, одним только жестом он может вызвать во взорах детей недоумение, интерес, радость, досаду, боль, обиду, гордость. Но есть одно особо приятное чувство у самого учителя. Его хоть раз в жизни, да желали бы ощутить все без исключения строители человеческих душ. Ощущение власти при виде расширенных от страха зрачков напротив – самое приятное, самое упоительное и самое захватывающее из всех, доводящее человека до дрожи оргазма! Внушение страха само по себе очень интересное занятие. Даже чувствам стороннего наблюдателя можно позавидовать, когда на его глазах вменяемый и довольно счастливый человек за доли секунды превращается в испуганное до смерти животное, в безумного зомби! Тем большее удовольствие – вселить этот страх и внимательно, с чувством полного удовлетворения наблюдать, как корчится жертва под инквизиторской пыткой. И ведь на это зрелище не нужно покупать билетов! Его можно вызывать в любой день, в любую секунду, наблюдать сколько угодно, хоть на каждом уроке, хоть по нескольку раз за день, не сходя со своего места и даже не меняя позы за учительским столом! У всех есть скелет в шкафу. Советский учитель – хороший психолог, выращенный и настоянный на идеях о высоких целях, не желающий знать цену ни своей, ни детской жизни. Зато он хорошо знает, за какой именно из створок скрывается обнажённое, не защищённое кровью и плотью зрелище. Он умело тычет в него указкой и оборачивается за аплодисментами к зрителям. Некоторые в классе, особо устойчивые из тридцати трёх, пытаются спрятать свой страх, дерзят, или просто ёрничают. Но таких мало. Опытный учитель всегда видит эти замечательно притягательные ростки ужаса на дне сетчатки. Он наслаждается этим зрелищем, купается в его свинцовых тучах, как наслаждается настоящий художник при виде шедевра, созданного его же собственными волшебными руками.
***
Если проверкой Сёмкиных успехов занималась только мама, то процесс тотального контроля за учебным процессом Аделаиды был разделён на две не совсем равнозначные фазы. Ответственность за первую принадлежала отцу. Аделаида училась в школе за два квартала, и поэтому на каждой переменке ловить её учителей, как в своё время учительницу «Марию Ивановну», не получалось, но папа, конечно, нашёл выход из, как он говорил, «саздавшевася палаженя» (создавшегося положения). По вторникам у папы был так называемый «командирский день», то есть – во всех школах Города по расписанию не было уроков физкультуры, и преподаватели собирались в спортзале стадиона на «летучку». Уже часам к одиннадцати утра они заканчивали «летучку» и целый день у них потом был свободен. Поэтому именно по вторникам папа устраивал глубокие проверки – наведывался к Аделаиде в школу и на правах коллеги, взявши классный журнал из ячейки в учительской, аккуратно выписывал из него текущие оценки за неделю, а так же долго, со всеми по одному, беседовал с учителями. Папа подробнейшим образом выспрашивал об её «упущэниах», «отставаниях», «прабэлах» и поведении «на» и вне уроков. Потом со всей этой информационной добычей он радостный являлся домой и отсчитывался сидевшей с чугунным лицом маме. Потом они оба несколько минут молча сидели, как бы борясь с огромной «потерей» или страшным «горем» и принимая решение «как жить дальше?!».
Потом у мамы с губ слетал усталый то ли вздох, то ли стон: Аделаида… иди сюда…
Папа не всегда вспоминал, что у него какие-то срочные дела. Всё-таки было лучше, когда он оставался и бегал вокруг них с «башина вур!» (по голове не бей!)
Казалось, у мамы с папой больше нет в жизни никаких проблем, никаких дел, кроме Аделаидиной учёбы. Все разговоры начинались и сводились именно к ней. Аделаиде часто казалось, что маме с папой просто не о чем говорить, а тут их объединяет полное единодушие, полная идиллия – «вопрос Аделаидиных успехов».
Родители многих школьников даже затруднялись быстро ответить: в какой стороне города находится школа, которую посещают их отпрыски. Об успехах своих детей они узнавали раз в два месяца, на родительских собраниях. Но учителям в школе по убогости их существования в Городе требовалось ежедневное живое общение с «простым народом», их прямо-таки жгло желание донести до люда доброе, мудрое, вечное… И доносить им всегда было что. Хоть каждый день! Их прямо-таки распирал зуд ораторства! К учительскому великому сожалению, родители учеников – в основном рабочие одного из десяти огромных предприятий Города, не баловали своим частым присутствием образовательное «госучреждение» по причине и своей занятости, и, в общем-то, отсутствия нездорового интереса к общему образованию своих чад. За сим при появлении на территории школы подтянутой фигуры коллеги в синей «олимпийке», страстно жаждущие выявления затерянных истин учителя подтягивались к папе с ненасытностью ленинских ходоков. Они выстраивались в очередь, поминутно переглядываясь и уничтожая взглядом друг друга. Папа внимательно и серьёзно принимал и выслушивал всех, поминутно кивая и со всем соглашаясь, поддакивал. Выслушивал всех подряд, и преподававших Аделаиде и не преподававших. Которые «не преподававшие», обычно жаловались на её «поведение на переменах», хотя, казалось бы, что такого можно было сделать за пять минут и при этом успеть переместиться из одного кабинета в другой? «Преподававшие» жаловались и на «поведение», и на «пробелы», и на «невнимательность», и на «рассеянность» и вообще – ввиду отсутствия слушателей в лице других родителей, сливали ему обычно в одно ведро претензии на весь класс, а иногда и на всю школу. Они надевали на Аделаиду все платья со склада, что попадали под руку – и двадцатого размера для первоклашек и сорок восьмого – на десятиклассниц. «Кто-то разбил окно, хорошо – не она, но она же видела и промолчала!» «Обозвала „заикой“ Альберта Еланского! Если он её „задел“ первым, как она утверждает, то Аделаида могла элементарно созвать комсомольское собрание! На нём бы обсудили поведение Еланского, если он не прав – осудили бы его комсомольским судом. А то он ей, видите ли, „бочка“ сказал, а она ему тут же – „заика“! Разве она не знает, что это у мальчика больное место?! И вы понимаете, Василий Ильич, она же бьёт по самому больному!» Папа кивал: «Ми разберомся… Толко приду дамой и ми с жэной разберомся! (Только приду домой и мы с женой разберёмся!)»
