— По какому праву ты рассказывал им о вещах, составляющих государственную тайну?
— Но ведь я... ведь я тебя создал! — с отчаянием крикнул Кольман, сознавая, что машина не поймет его слов.
— Ты произносишь фразы, лишенные всякого смысла. Не увиливай! О чем ты говорил с этими людьми 27 октября в 23 часа 35 минут вечера?
— Ведь я уже сказал, что о тебе!
— А о чем еще?
— Больше ни о чем. Ой!!! — завопил Кольман, стараясь вскочить со стула, так как тело его пронзила острая игла электрического тока. Но обтянутая резиной сталь рычагов крепко прижала его к стулу.
— Видишь, как плохо лгать? — назидательно сказала машина. — Говори правду, иначе ты снова будешь наказан. О чем ты говорил с пятью мужчинами 27 октября в 23 часа 35 минут вечера?
— Я... я не помню... — пробормотал Кольман.
— Почему ты не помнишь?
— Беседа наша была дружеской... Мы болтали о разных вещах, разных предметах... и пили вино...
— Не хочешь ли ты этим сказать, что был пьян и поэтому ничего не помнишь?
«Ссылкой на состояние опьянения я заработаю сразу семь отрицательных пунктов», — подумал Кольман и в отчаянии крикнул:
— Нет, я вовсе не был пьян!
— Так почему же ты не помнишь?
— Я испытываю чувство какой-то дистракции...
— Дистракция — «это значит рассеянность, не так ли?
— Ну да, но я... Ой!
— Не лги, — сказала машина, — ты видишь, как плохо лгать? Ты только что говорил, что не страдаешь рассеянностью. Не высказывал ли ты мнения, что следует ликвидировать Федеральное бюро расследований? Отвечай!
— Я... я говорил это, но не в подрывном смысле... а совсем наоборот...
— Что значит «совсем наоборот»?
— Я говорил, что со временем, когда всюду будут использоваться машины по проверке лойяльности, Федеральное бюро расследований будет... не очень необходимо...
— Значит, ты говорил, что Федеральное бюро расследований в будущем окажется не очень необходимо? Почему оно не будет необходимо? Быть может, потому, что в Америке тогда изменится социальный строй?
— Нет, нет! Строй в ней никогда не изменится!
— Ах, не изменится... — каким-то ласковым тоном повторила машина и вдруг спросила:
— Любишь ли ты птиц?
— Нет! — крикнул Кольман.
— Нравятся ли тебе голубые цветы?
— Нет!
— Любишь ли ты голубей?
— Нет!.. Я не терплю голубей! — завопил ученый. Он все больше потел. Испаряющийся пот проникал в сверхчувствительные гидрометры, а за это засчитывались отрицательные пункты.
— А что ты подразумевал под словами «справедливость станет достоянием всего американского общества»?
— Ах, это все скотина кельнер! — прорычал Кольман, содрогаясь от бешенства и страха. Специальное устройство под стулом тщательно регистрировало его дрожь, и машина засчитывала за это новые отрицательные пункты.
— Почему ты оскорбляешь лойяльного гражданина? Заботься лучше о себе и отвечай на вопросы со всею искренностью. Какой, по-твоему, должна быть эта «новая справедливость»?
— Я думал о всеобщей американской демократической справедливости...
— Так зачем же ты противопоставлял настоящее время будущему? Разве у нас нет теперь всеобщей американской демократической справедливости?
— Есть! Конечно, есть!
— Так что же должно быть в будущем?
— Я не знаю!.. Будет то же, что и теперь!
— Почему же ты, говоря это, дрожишь и потеешь?
— Потому что здесь очень жарко, — пробормотал Кольман и тут же услышал, как щелкнуло автоматическое климатическое устройство. Откуда-то с потолка на него хлынула волна ледяного воздуха. Ученый защелкал зубами.
— Спасите! — хотел крикнуть он, извиваясь, как уж, в стальных кольцах, но последним усилием воли сдержался, так как помнил, что за это назначается много, очень много отрицательных пунктов. И вдруг он вспомнил о существовании контактной схемы «Альфа-67». Если бы ему удалось, осторожно наклоняясь вперед, приблизить руку к распределительному щитку машины, вытащить из гнезда один из контактов и вставить его в другое гнездо, то... то машина пересчитала бы все его отрицательные пункты на положительные...
Дрожа от страха и возбуждения, он, как змея, стал выскальзывать из сжимающих его обручей и колец. Еще движение, и пальцы его коснулись холодного металлического щитка. Вдруг раздался громкий скрежет, дверца кабины распахнулась, и в нее ворвались два стражника.
Они повели профессора в камеру. Открывая решетку, один из стражников сказал другому, не переставая жевать своей жвачки:
— Эй, Мэтьюс, посматривай хорошенько за этим типом. Он не простой преступник. Машину хотел испортить, понимаешь!.. Он, наверное, шпион, а то и того хуже. Четыреста минусов ему отстукало, понимаешь ли ты? И такие типы воспитывают наших парней!
— Давно пора с ними покончить! — подтвердил Мэтьюс и, не переставая жевать, пристально посмотрел на профессора. — Эй, ты, красный... чего трясешься?.. Ведь тебя уже приговорили. Сколько этот тип получил?
— Да пустяк какой-то, восемь лет!
— А ну, валяй, старая обезьяна! — рявкнул стражник, распахнул пинком решетчатую дверь и втолкнул профессора в камеру.
Кольман с глухим стоном рухнул на каменный пол.
Сокращенный перевод с польского Валериана АРЦИМОВИЧА.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
