– Отуэй – моя двоюродная родня, – ответила Кэтрин.
– Ну вот! – Денем произнес это так, словно получил подтверждение своим словам.
– И что же? – возразила Кэтрин. – По-моему, вы ничего не доказали.
Денем улыбнулся – странно, загадочно. Его приятно позабавило то, что ему удалось если не произвести впечатление на эту заносчивую, высокомерную девицу, то хотя бы смутить ее; правда, он предпочел бы первое.
Какое-то время он сидел молча, с драгоценным томиком стихов в руке, но так и не открыл его, а Кэтрин смотрела на него, и взгляд ее, по мере того как обида проходила, становился все более грустным и задумчивым. Она думала о разном, забыв о своих обязанностях.
– Итак, – сказал Денем, внезапно открыв томик, словно высказал уже все, что хотел или мог, ради приличия, сказать. И принялся листать страницы так усердно, точно собирался вынести приговор не только поэзии, но книге в целом: печати, бумаге, переплету, а затем, убедившись в хорошем или плохом ее качестве, положил на стол и стал рассматривать малаккскую [6] трость с золотым набалдашником, некогда принадлежавшую доблестному воину.
– А вы разве не гордитесь своим семейством? – с вызовом спросила Кэтрин.
– Нет, – ответил Денем. – Моя семья ничего не сделала такого, чем можно было гордиться, если не считать своевременную оплату счетов предметом, достойным гордости.
– Как это скучно… – произнесла Кэтрин.
– Вы бы сочли нас невыносимо скучными, – согласился Денем.
– Пожалуй, скучным я могла бы вас назвать, но смешным – нет, – добавила Кэтрин, как будто Денем и впрямь ее попрекнул этим.
– Ну да, потому что смешного у нас ничего нет. Респектабельные представители среднего сословия, живущие в Хайгейте [7] .
– Мы не живем в Хайгейте, но мы тоже среднее сословие, я полагаю.
Денем, едва удержавшись от улыбки, поставил трость на место и вынул меч из узорных ножен.
– Он принадлежал Клайву [8] , так мы обычно говорим, – сказала Кэтрин, машинально возвращаясь к обязанностям хозяйки дома.
– Это неправда? – спросил Денем.
– Скорее, семейное предание, традиция. Я не уверена, что это можно доказать.
– Вот видите, а у нас в семье нет традиций, – сказал Денем.
– Как это скучно, – вновь заметила Кэтрин.
– Обычный средний класс, – отвечал Денем.
– Вы оплачиваете свои счета и говорите правду. Не вижу, почему вы должны нас презирать.
Мистер Денем бережно убрал в ножны меч, который, по уверениям семейства Хилбери, принадлежал доблестному военачальнику.
– Я всего лишь хотел сказать, что не желал бы оказаться на вашем месте, – ответил он, словно более всего заботился о точности формулировок.
– Никому не хочется быть не на своем месте.
– Мне хочется. Я бы с радостью поменялся местами с кучей людей.
– Так отчего же с нами не хотите? – спросила Кэтрин.
Денем смотрел, как она сидит в дедовом кресле, тихонько вертя в пальцах ротанговую трость двоюродного дядюшки, на фоне блестящих бело-голубых полос и бордовых переплетов с золотым тиснением. Ее живость и спокойствие, как у экзотической птички, легко балансирующей на веточке перед новым полетом, так и подбивали его раскрыть ей глаза на ограниченность ее удела. Как быстро, как легко она о нем забудет!
– Вы же ничего не получаете из первых рук, – начал он почти грубо. – Другие все уже сделали за вас. Вам не понять, как приятно покупать вещь, на которую пришлось долго копить, впервые прочесть новую книгу или сделать какое-нибудь собственное открытие…
– Продолжайте, – сказала Кэтрин, потому что Денем остановился: перечисляя все это, он вдруг усомнился, есть ли в его словах хоть доля истины.
– Конечно, я не знаю, как вы проводите время, чем занимаетесь, – продолжил он, чуть менее уверенно, – но полагаю, показываете гостям дом. Вы ведь пишете биографию вашего деда, не так ли? А подобные собрания, – он кивком указал на гостиную, откуда время от времени доносился сдержанный смех, – наверняка отнимают уйму времени.
Она выжидательно посмотрела на него, словно оба сейчас занимались тем, что наряжали некую куклу, в точности похожую на нее, и он колеблется, выбирая, где повязать очередной поясок или бантик.
– Вы почти правы, – сказала она, – но я всего лишь помогаю маме. Сама я ничего не пишу.
– Так чем же вы занимаетесь? – спросил он.
– Что вы имеете в виду? Я ведь не хожу в присутствие с десяти до шести.
– Я не это имел в виду.
Самообладание вернулось к Денему; теперь он говорил спокойно, и Кэтрин не терпелось выслушать его объяснения, но в то же время ей хотелось уязвить его, отвадить легкой иронией или насмешкой, как она всегда поступала с периодически появляющимися отцовскими молодыми гостями.
– В наше время вообще никто ничего стоящего не делает, – заметила она. – Вот видите, – она постучала пальцем по томику дедовых стихов, – мы даже напечатать книгу не можем, как раньше печатали, а что до поэтов, художников и писателей – их вовсе нет. В конце концов, я не одна так живу.
– Да, великих среди нас нет, – ответил Денем. – И хорошо, что нет. Терпеть не могу великих. То, что в девятнадцатом веке так превозносили величие, на мой взгляд, говорит о никчемности того поколения.
Кэтрин набрала в грудь побольше воздуха, собираясь с пылкостью возразить, но вдруг в соседней комнате хлопнула дверь – она прислушалась, и оба заметили, что мерный гул голосов за чайным столом умолк, а свет как будто притушили. Мгновение спустя в дверях появилась миссис Хилбери. Она застыла, глядя на них с выжидательной улыбкой, словно для нее здесь разыгрывают сцену из жизни юношества. Это была дама весьма примечательной внешности, и, хотя ей было уже за шестьдесят, благодаря окружавшему ее ореолу славы и ясности взора казалось, ей удалось промчаться над поверхностью лет, не понеся при этом ни малейшего ущерба. В чертах ее сухого лица было что-то орлиное, но малейший намек на резкость рассеивался при виде огромных голубых глаз, одновременно и проницательных и невинных, – она смотрела на мир так, словно ждала от него, что он будет вести себя благородно, более того, была уверена, что он это сумеет, стоит только постараться. Редкие морщинки на лбу и возле губ позволяли предположить, что в ее жизни все же бывали минуты затруднений или сомнений, однако они никоим образом не умалили этой веры, и она до сих пор с радостью предоставляла каждому сколько угодно попыток, а системе в целом даровала презумпцию невиновности. Она была очень похожа на своего отца и так же, как и он, была натурой живой и непосредственной, открытой всему новому.
– Ну и как вам понравился наш маленький музей, мистер Денем? – спросила она.
Мистер Денем встал, отложил книгу, но не нашелся с ответом, что позабавило Кэтрин.
Миссис Хилбери взяла в руки отложенный им томик.
– Есть книги, которые живут , – раздумчиво произнесла она. – В детстве они наши лучшие друзья, а потом вместе с нами взрослеют. Вы любите поэзию, мистер Денем? Хотя нет, что за глупости я говорю! Знаете, на самом деле милейший мистер Фортескью меня порядком утомил. Он так красноречив и остроумен, глубокомыслен и убедителен, что уже через полчаса мне захотелось потушить все лампы. Но почем знать, вдруг в темноте он еще более разговорчив… Как ты думаешь, Кэтрин, не устроить ли нам вечеринку в полной темноте? Для особых зануд оставим несколько освещенных комнат…
На этих словах мистер Денем протянул ей руку, чтобы откланяться.
– Но нам еще столько всего нужно вам показать! – воскликнула миссис Хилбери, словно не замечая этого жеста. – Книги, картины, рукописи и даже то самое кресло, в котором сидела Мария Стюарт, когда услышала об убийстве Дарнли [9] . Я пойду прилягу ненадолго, а Кэтрин пора переодеться, хотя и это платье симпатичное, и, если вы не прочь побыть немного в одиночестве, ужин подадут в восемь. Полагаю, за это время вы могли бы сочинить стихотворение. Знаете, я так люблю, когда в камине горит огонь! Не правда ли, здесь очаровательно?
Она чуть отступила в сторону, демонстрируя им опустевшую гостиную в неровном свете камина, в котором метались и дрожали яркие языки пламени.
– Милые мои вещи! – воскликнула она. – Уважаемые кресла и столики! Вы словно старые друзья – верные, молчаливые друзья. И кстати, Кэтрин, только что вспомнила: сегодня у нас будут мистер Эннинг, и кое-кто с Тайт-стрит, и с Кадоган-сквер… Не забудь, надо заново отдать багетчикам картину твоего двоюродного дедушки. Тетушка Миллисент первая обратила на это внимание, когда была у нас в последний раз, и я бы на ее месте тоже расстроилась, увидев своего отца под треснутым стеклом.
В такой ситуации попрощаться и уйти было так же трудно, как продраться сквозь лабиринт искрящейся и сверкающей паутины, ибо в каждую следующую секунду миссис Хилбери вспоминала что-нибудь новое о низостях багетчиков и радостях стихотворчества, так что в какой-то момент молодому человеку показалось, что под этим гипнотическим воркованием он вот-вот поддастся ее уговорам – притворным, поскольку сильно сомневался, что его присутствие для нее что-либо значит. Однако Кэтрин пришла ему на выручку и дала возможность откланяться, за что он был ей весьма признателен, как и любому ровеснику, проявившему чуткость и понимание.
